За опасной чертой Михаил Федорович Ребров Константин Константинович Телегин Книга о летчике-испытателе Георгии Мосолове. М. Ребров К. Телегин За опасной чертой Это нужно людям Это повесть о человеке, отдавшем всего себя небу, рассказ о былом и настоящем, о плавных и крутых поворотах в его судьбе. Многое, о чем здесь сказано, авторы узнали не от самого героя, а от тех, кто вместе с ним летал, работал, жил… Его иногда называют «соперником молнии». Почему? Попросите его самого рассказать об этом, о себе, о летном пути… Он лишь смущенно улыбнется и немедленно переведет разговор на другое. С увлечением расскажет о Генеральном конструкторе, о своих товарищах-летчиках и инженерах, о новых самолетах. Только о своей жизни ничего не скажет, как бы вы ни старались вызвать его на этот разговор. С чего начать и чем закончить рассказ о нем? Наверное, эти вопросы задавали себе все те, кто брался за перо, чтобы поделиться впечатлениями об интересной, необычайно богатой событиями жизни летчиков-испытателей — людей одной из самых мужественных профессий на земле. Испытание самолетов иногда называют «немирной работой в мирное время», ибо нелегка и небезопасна профессия испытателя. Порой ему приходится рисковать жизнью во имя того, чтобы на облетанных им крылатых машинах уверенно могли чувствовать себя в воздухе тысячи пилотов и миллионы пассажиров, чтобы небо нашей Родины было всегда на крепком замке. Летчики-испытатели — подлинные пионеры облачных дорог, прокладывающие пути новой авиационной технике. Как это делается? Спросите кого-нибудь из них и в ответ услышите распространенную шутку: «Испытатель должен безупречно летать на всем, что может летать, и немного на том, что в общем-то летать не должно». Ну, а что можно сказать о герое этой книги? Как и миллионы его сверстников, учился в школе. Потом собирался поступить в институт. Может быть, педагогом или историком стал бы, а может быть, врачом. Но небо, небо! Сколько таких оно взяло в плен, скольким разбередило душу! Небо! Его нельзя описать таким, какое оно есть на самом деле. Бывает оно ласковым, чистым, голубым и просматривается насквозь, словно прозрачный ручей. А бывает, нахмурится, потемнеет, опустится до самой земли. Такое небо зло, сердито, холодно. Но каким бы оно ни было, оно никогда не прощает ошибок, не «списывает» так называемых «мелочей». Там в случае чего не свернешь на обочину, не отстоишься у края дороги. Там трудно, а порой и невозможно поправить то, о чем забыл позаботиться на земле. Может быть, за эту строгость и любят небо, место своей работы, летчики — люди одной из самых мужественных и романтичных профессий. Любит небо и Георгий Мосолов. Эта любовь, удивительная в своей стойкости и постоянстве приверженность к летному делу рождались и крепли незаметно. Даже дома, отдыхая, он продолжает думать об испытанных им машинах, еще и еще раз проверяет, правильно ли поставлен «диагноз», все ли проверено, сделано так, как нужно. Почетна профессия испытателя. Ему приходится первому познавать «нрав» машины, помогать конструктору находить правильное решение тех сложнейших задач, на которые не в силах дать ответ ни электронно-вычислительные машины, ни исследования в лабораториях. Беспокойная, трудная профессия летчика-испытателя. Да, трудная! Он первым подходит к границе неизведанного и первым перешагивает ее. Потому что это нужно людям! И в этом — счастье.      Летчик-космонавт СССР Г. ТИТОВ Пролог Из дверей городской больницы вышел человек. Вышел и сразу же запрокинул голову вверх. Смотрел на небо долго, напряженно. Смотрел и едва заметно чему-то улыбался. Небо… Оно всегда разное: то раскаленное, словно выгоревшее под солнцем, то лилово-черное — так бывает перед грозой, или чуть тронутое нежными радужными мазками великого художника — природы. В тот недоброй памяти сентябрьский день оно искрилось мириадами крошечных кристаллов льда, и казалось, слышно было, как звенят они, сталкиваясь в своем беспорядочном полете. Сейчас оно теплое, ласковое, зовущее… Кто-то его окликнул. Потом громче. Но ответа не последовало. Человек смотрел вверх, туда, откуда он падал когда-то, но наперекор всему остался жив. Сейчас не хотелось вспоминать об этом. Думал о жизни. О новой, второй жизни, которую обрел за только что закрывшимися дверями клиники. Он хотел жить, должен был жить, чтобы снова летать. …Небольшой транспортный ИЛ заходил на полосу Центрального аэродрома. Обыкновенный ИЛ-14. Но Георгию сейчас он казался мечтой — ему, человеку, буквально простреливавшему небо на сверхзвуковой машине. И он смотрел до тех пор, пока самолет не скрылся за крышами домов. Резкий порыв ветра дохнул в лицо, холодком тронул губы. Георгий опустил голову и, опираясь на палку, тихо зашагал к машине… «Не один крутой подъем мы взяли с юных дней». Эти строки напомнили ему аэроклуб, летное училище, первые испытательные полеты. А как сложится его жизнь теперь? …Мчится машина по асфальту шоссе. Она останавливается у контрольно-пропускного пункта. Знакомый вахтер сердечно приветствует, справляется о здоровье. — Все нормально! Пришел работать. Пришел с таким же чувством, как тогда в аэроклуб, потом в училище, в школу летчиков-испытателей. Пришел, как на большой и радостный праздник, к товарищам, друзьям. Быстро ходить не мог, прихрамывал; порой еще чувствовал боль, но торопился побывать всюду, со всеми встретиться, узнать новости. Их накопилось множество. Жизнь идет. А он отстал. Надо нагонять, наверстывать. В ходе долгой беседы с генеральным конструктором Артемом Ивановичем Микояном порешили, что пока Георгий займется земными делами, ознакомится с происшедшими переменами. Авиация ведь не стоит на месте. Что ни день, то шаг вперед. Ходил по кабинетам, лабораториям, а вот на аэродром не заглядывал. Не потому, что не тянуло. Наоборот, сердце сжималось тоской и прошлое отзывалось в нем тихим гаснущим эхом. Целый год ведь пролежал! И все-таки не выдержал. Приехал под вечер. Прошел прямо на стоянку, к самолету. Попросил техника: — Расчехли, друг! Потом забрался в кабину и долго сидел не шевелясь. Казалось, ничего здесь не изменилось, все по-прежнему на месте. Но странно, какое-то непонятное отчуждение было между ним и приборной доской — этим до последней мелочи памятным царством шкал, стрелок, сигнальных «глазков». Сейчас все застыло «на нулях», неподвижно, хмуро. А тогда?.. Он закрыл глаза и представил себе последний полет. Словно по волшебству, ожили приборы. Скорость. Крен. Высота… Пальцы сжали ручку управления и привычно потянули чуть на себя. Он «летел»… Бережно, заботливо принял «пятый океан» стремительную машину. Она жила в небе, в этом бескрайнем просторе — вотчине сильных, смелых, гордых и свободных людей-птиц. Но… Того самолета сейчас нет. Вернее, нет того экземпляра. Он свое дело сделал. Есть другие — отлаженные, опробованные. Они уже не подведут, потому что испытатель поставил свою подпись в их летном паспорте. Георгий открыл глаза и осмотрелся вокруг. Все на месте, будто не было того отчуждения, будто никогда не расставался он с кабиной самолета. Он снова придет сюда, обязательно придет! Наденет гермошлем, защелкнет замок фонаря кабины и запросит по радио руководителя полетов: — Разрешите взлет? Сердце стучало. Ему тесно в груди. В него снова, как много лет назад, вошла мечта. Скорее не вошла, а ворвалась, властно захватила, увлекла навстречу ни с чем не сравнимому счастью полета. Нет, он не может без неба! Дважды рожденный Огромный, раскаленный докрасна диск солнца висел прямо над головой, и его беспощадные лучи проникали сквозь сомкнутые веки, словно иглы пронизывали насквозь каждую клеточку организма. Острая, жгучая боль волнами перекатывалась по всему телу. Надо было бежать, чтобы укрыться от испепеляющего зноя. Но куда? Как?.. Человек не двинулся с места. Он мучительно вспоминал о чем-то, без чего нельзя было сделать ни шага, и никак не мог собраться с мыслями. Перед ним чередой проплывали какие-то неясные, неуловимые образы, какие-то обрывки воспоминаний, а главного, жизненно важного, все не было. Черт возьми, но откуда же это громадное солнце? Кажется, уже полнеба полыхает огнем. Небо? Да, именно небо! Вот в чем выход… Где-то должна быть его прохлада, его необозримая синь, в которой ночью мерцают яркие чистые звезды, а днем айсбергами скользят белоснежные облака. Теперь человек знал, что надо делать. — Лететь! — крикнул он во весь голос. И в ту же секунду погасло солнце… Молоденькая медицинская сестра от неожиданности вздрогнула и уронила на пол красочный журнал мод. Может быть, она ослышалась? Ей показалось, что больной, который вот уже много дней лежал неподвижный и безмолвный, произнес какое-то слово. Девушка склонилась над изголовьем кровати. На лицо больного упала тень, еще резче обозначив скорбные складки в уголках губ, глубокую синеву под глазами, туго обтянутые пергаментной кожей скулы. Снова вздрогнули, разжались слипшиеся губы неподвижного человека. — Лететь… — свистящим шепотом повторил он. Сестра испуганно отпрянула назад. Бред? Конечно! Что может связывать сейчас с небом этого человека, этого… бывшего летчика, с которым оно обошлось так жестоко? Можно ли ему любить такое небо? Имеет ли он право даже вспоминать о нем без содрогания? Сестра смотрела на летчика широко открытыми, полными сострадания глазами, но тот об этом ничего не знал. Он летел… …Ракетоподобная машина, словно стальной клинок, пронзила толстый слой облаков и вырвалась на сверкающий солнечный простор. Все вокруг было наполнено звенящим гулом могучих турбин. Подчиняясь воле летчика, реактивный самолет рвался в голубую высь, туда, где стратосфера незримо сомкнулась с ближним космосом. Вот уже небо стало сине-фиолетовым, затем черным. А там, внизу, окутанная легкой сиреневатой дымкой, осталась родная земля, которая привыкла провожать и встречать своего крылатого сына. Сейчас она ждет. Именно здесь, в этом безграничном просторе, особенно остро ощущаешь, как она дорога. И разве не счастье ради нее идти на подвиг, как на работу, разве не родная земля давала силу, чтобы сделать порой невозможное возможным? Так бывало много раз. Но много еще не значит всегда… За опасной чертой Выстрела никто не услышал. Красная ракета бесшумно взвилась над аэродромом, оставляя за собой тающий след, прочертила в небе крутую дугу и погасла. Такое бывало редко, и уж если бывало, то неспроста. Красная ракета принесла тревогу и настороженность. Полеты сразу же прекратились. В непривычной для аэродрома тишине было слышно, как под ветром полощется полосатый «колдун» на мачте да шумит движок радиостанции. На высокой ноте зловеще пропела сирена «санитарки». Минуту спустя промчалась пожарная машина. И снова тихо… В то погожее сентябрьское утро он ушел в очередной испытательный полет. Ушел в свое небо — в любимый «пятый океан». А несколько часов спустя санитарная машина мчалась по шумному городскому проспекту. Транспорта было много. Бесконечной вереницей тянулись грузовики, спешили куда-то легковые автомобили, гудели рейсовые автобусы. Тревожный пронзительный сигнал прижимал их к тротуару, заставлял останавливаться, пропускать вперед ту, что с красными крестами. А она перескакивала из ряда в ряд, летела против встречного движения. Шофер сигналил, настойчиво просил «зеленую улицу» — ведь в машине на брезентовых носилках лежал человек, которому нужна была самая срочная помощь. — Скорее! Скорее! — торопил водителя сидящий рядом врач. В клинической больнице, куда доставили пострадавшего, уже беглый осмотр показал всю серьезность положения. В регистрационном журнале появилась запись: «Мосолов Георгий Константинович. Год рождения — 1926. Профессия — летчик-испытатель. Диагноз — открытый перелом левого бедра, закрытый перелом костей правой голени, левого плеча. Тяжелая травма головы». Больной впал в беспамятство. Медлить было нельзя. «Быть или не быть?» — так ставился вопрос. Медики сказали: «Быть!» Сказали осторожно, словно для того, чтобы самих себя подбодрить в начавшемся поистине героическом сражении за жизнь летчика. От его постели ни на минуту не отходили дежурные врачи и сестры. Температура. Пульс. Давление крови. Уколы… Прошла ночь. К утру состояние больного резко ухудшилось, а на исходе следующего дня могучий организм, привыкший к перегрузкам и перепадам давления, к бешеному вращению штопора и тряске, стал сдавать. Все применяемые в таких случаях средства не помогали. И тогда в больницу срочно вызвали крупнейшего хирурга. Заключение профессора было коротким и решительным, как обращение командира к бойцам перед боем. Требовалась неотложная, немедленная операция. — Готовьте больного! — сказал профессор и ушел мыть руки. Операция продолжалась несколько часов. Когда она была закончена, хирург тяжело опустился в кресло и закрыл глаза. Он сделал все, что мог. Теперь оставалось только одно — ждать… Под утро к летчику ненадолго вернулось сознание. А затем — новый кризис. Вот-вот готова была оборваться тонкая ниточка, связывающая этого человека с жизнью. Всхлипнула и выбежала из палаты в коридор девушка в белом халате — нервы сдали. Плотно закрылась дверь. А в светлом коридоре хирургического отделения у окна сидела молодая женщина. На смуглом, осунувшемся от бессонницы лице следы волнений и тревог. Это за жизнь ее мужа воевали сейчас врачи… Ее тоже не оставляли одну: рядом всегда были друзья мужа — летчики-испытатели, конструкторы, инженеры, а нередко и вовсе незнакомые ей люди. Каждый старался ободрить, успокоить измученную неизвестностью женщину. — Вот увидите, Галина Петровна, все будет отлично. У профессора золотые руки. Да и за Жору я спокоен — не подведет, не отступит, — мягко говорил Константин Коккинаки. — Мы еще с ним полетаем, — добавлял Петр Остапенко. Но в глазах у них тоже тревога. Экстренный консилиум уже принял решение: оперировать вторично! Второй раз за два дня! Но другого выхода не было. Тишина… Ювелирно точны движения рук хирурга. Без слов понимают его ассистенты. Безошибочны действия опытных сестер. Повторная операция была еще более сложной и опасной, чем первая. Никто не рискнул бы заранее предсказать ее исход. Но это был единственный, быть может из тысячи, шанс спасти человека, и хирург вновь взял в руки скальпель. Можно было ожидать всего, но пришло самое худшее — во время операции сердце больного остановилось. Организм полностью исчерпал свои силы. Наступила клиническая смерть. Неужели все? Нет, хирург был готов даже к этому. Ему уже не раз удавалось возвращать людям жизнь, он хорошо знал, как надо действовать в таких случаях. И он сделал все, что мог, все, что было в человеческих силах. И в том, что дальше произошло, не было чуда. Был подвиг. Сердце летчика снова забилось, появился пульс, восстановилось дыхание. — Теперь он должен жить! — сказал хирург. И все восприняли слово «должен» как «будет»; каждому хотелось, чтобы этот человек увидел свое любимое небо, свою семью, друзей. Но до полной победы было еще очень далеко. Кратковременные улучшения сменялись спадами. Снова и снова собирались консилиумы. Снова у постели больного, как часовые на боевом посту, сменялись люди в белых халатах. Так прошло несколько тревожных дней и ночей, когда нельзя было еще сказать, окончательно ли «завелось» сердце или оно снова замрет. Сердце выдержало трудное испытание. Оно как бы переняло от руки хирурга теплоту и твердость, зарядилось верой в торжество жизни и теперь билось все более ровно и уверенно. Больному заметно становилось лучше. Временами он приоткрывал глаза, и тогда в них отражался кусочек неба, голубевшего за окном. Когда в палате собирались врачи, летчик уже узнавал чуть глуховатый голос известного профессора-травматолога, который не одного своего подопечного вырвал из лап смерти. — Поздравляю, Георгий Константинович! — сказал тот однажды, закончив осмотр. — Теперь уже можете твердо считать, что вы родились вторично. Но прежде чем встать на ноги, вам надо, как и положено новорожденным, отлежать свое в колыбели, окрепнуть, подрасти. — Это не колыбель, а прокрустово ложе, — невесело отшутился летчик. — Если бы мне такая постель приснилась в детстве, вам пришлось бы, пожалуй, лечить меня от заикания. Действительно, кровать, на которой лежал летчик, не имела ничего общего с теми, какие мы привыкли видеть дома или в гостиницах. Это было какое-то фантастическое, замысловатое сооружение с блоками и растяжками, трапециями, валиками и противовесами — скорее машина, аппарат, чем приспособление для отдыха. — Ничего не попишешь, — развел руками профессор. — Вы, дорогой мой, нажили сразу такой травматический букет, что дальше ехать некуда. Ну, да на ноги вас мы теперь поставим. Вот что касается снов, то приснись мне этакий надувной матрац с автоматическим регулированием, чтобы уберечь вас от пролежней да помочь побыстрее заживить переломы, — я был бы счастлив. К сожалению, — вздохнул ученый, — такая штука даже не снится. А как она вам нужна! Да и не только вам. Генеральный конструктор часто навещал летчика, беседовал с врачами, спрашивал, может ли он чем-нибудь помочь. На одном из консилиумов и услышал Артем Иванович об этом матраце. Через несколько часов в кабинете Генерального заседал другой — инженерный консилиум. Это были друзья Георгия, те, кто обычно рассчитывал и вычерчивал узлы самолета, решал проблемы устойчивости и управляемости летательных аппаратов. Все они были знатоками авиационной техники, успешно справлялись с самыми трудными, подчас головоломными проблемами. Сейчас же они были озадачены. Им, творцам самолетов, никогда не приходилось конструировать такие устройства, которых не видывала даже медицинская практика. Но они знали, для чего это нужно, и решили: сделаем! Работали, как в годы войны: сутками не отходили от чертежных досок и моделей. Пробовали, переделывали, начинали все сначала. В немыслимо короткий срок уникальное приспособление было создано и доставлено в клинику. Рядом с врачами за жизнь и здоровье Георгия боролись его верные друзья. Вместе с врачами и сестрами дежурили они у постели больного, помогали, как могли, медицинскому персоналу, подбадривали друга в минуты трудных раздумий. Конструкторы, летчики, инженеры приносили в палату дыхание той жизни, к которой Георгий прикипел сердцем. С ними он снова видел себя на аэродроме, в полете, с ними он мог преодолеть любые трудности. …Как мучительно долго может тянуться короткая летняя ночь! Днем легче. Днем тобой занимаются врачи, навещают друзья. Можно попросить кого-нибудь включить радио, прочитать интересную статью в газете, рассказать о том, чем живет сейчас коллектив испытателей, или даже просто, как выглядят улицы города после прошедшего недавно дождя. А ночью одолевают думы, долгие и безрадостные. Хочется вспомнить о чем-то ярком, легком, а мысли все возвращаются к тому полету, который, быть может, стал последним. Почему «быть может»? Неужели еще осталась надежда на то, что в какое-то прекрасное утро ты, Георгий, установишь самолет вдоль взлетно-посадочной полосы и в ответ на свой запрос услышишь: «Взлет разрешаю!»? Надо быть слишком большим оптимистом, чтобы верить в такое. А впрочем, почему бы и нет? Разве не чудо, что сейчас уже можно мечтать о чем-то, строить какие-то планы? Мечта… Она постоянный спутник человека, его друг и путеводная звезда. Но мечтать тоже нужно уметь, ставить перед собой реальную, пусть даже отдаленную цель и твердо добиваться ее осуществления. Георгий Мосолов нес свою крылатую мечту через годы, познавая радость успехов и горечь разочарований. Да, и разочарований! Разве не в них даже самые заветные наши мечты проходят проверку на прочность? Слабый отступит, свернет на проторенный путь, предаст мечту. Сильный лишь крепче стиснет зубы и удвоит настойчивость. Так, как Николай Островский, Алексей Маресьев, Захар Сорокин, так, как и многие другие герои — вчерашние, сегодняшние и будущие. Как Георгий Мосолов. Он стал летчиком потому, что этого хотел, и еще потому, что задолго до прихода в авиацию разглядел в летной профессии не только романтику, не только внешне привлекательные стороны и безоговорочно принял ее всю целиком, со всеми особенностями. Едва ступив на порог аэроклуба, он уже знал, что летное дело — постоянный труд, иногда привычно обыденный, иногда титанический, но всегда подчиненный одному принципу — летчик должен благополучно завершить полет. «Посадку произвел», — слышится в динамике на командно-диспетчерском пункте, и руководитель полетов нередко облегченно вздыхает и вытирает со лба пот. В летной работе всегда есть элемент риска. Можно год за годом без происшествий водить крылатую машину, преодолеть на ней миллионы километров, провести в воздухе многие тысячи часов, но в любую секунду летчик должен быть готов к немедленным и решительным действиям в неожиданно осложнившейся обстановке — наземной, воздушной или метеорологической. И именно в эти зачастую считанные секунды умещается весь багаж знаний, опыта, воли авиатора, по ним сверяется его летное мастерство. — Посадку произвел благополучно, — сообщает пилот пассажирского самолета, дотянувший до аэродрома на одном двигателе из двух. — Посадку произвел, — вторит ему летчик-истребитель, приземливший реактивную машину на «брюхо». — Посадку произвел, — докладывает летчик-испытатель, которому еще несколько минут назад было предложено катапультироваться из искалеченного перегрузками самолета. При полетах на серийных машинах неожиданности случаются крайне редко. Для летчиков-испытателей современных боевых самолетов встречи с неизведанным — это будни, их долг и призвание. Испытатель дает ответ, может ли новый самолет летать так, как задумано, и если не может, то почему. Самолеты летали. Все до последнего. Замыслы конструкторов воплощались в металле большим коллективом опытного конструкторского бюро, а затем крылатые машины переходили в распоряжение летчиков-испытателей и вскоре поднимались в воздух. Но ведь самолет создается не для того, чтобы только держаться в воздухе. Тем более боевой. И летчики-испытатели с каждым вылетом все строже экзаменуют его, осторожно подводят к той грани, за которой человек еще работоспособен, а металл сдает. Важно не перейти эту грань, каким-то шестым чувством ощутить те неуловимые еще изменения в характере полета, в поведении машины, которые через несколько секунд проявятся в скрежете металла, в потере управляемости, в последнем оглушительном выхлопе двигателя. Сколько раз водил он опытные самолеты у этой опасной черты; сколько раз, словно горячего скакуна, осаживал крылатую машину перед непреодолимым пока барьером, чтобы наверняка взять его, когда созреют условия! А тогда? Вспомни, что произошло? Время есть. Двести шестьдесят дней и ночей в больничной постели вспоминать о том последнем полете и никуда не уйти от этих дум. Высшая проба Разные бывают полеты: иные навсегда ушли из памяти, другие вспоминаются изредка, к слову, к случаю. Этот, сентябрьский, останется с ним на всю жизнь. Трудным ли был полет? Для испытателя абсолютно легких не бывает — уж очень велик груз ответственности, слишком дороги ошибки. Да разве только для испытателя? Все летчики, военные они или гражданские, в одном одинаковы — каждый из них сделает все, что предусмотрено программой полета, вложит все свое умение, знания и опыт, чтобы выполнить задание. А полетов ради прогулок, как известно, не бывает. …Испытательный аэродром жил привычной размеренной жизнью. Каждый спокойно занимался своим делом. — Георгий Константинович сказал, что не задержится, — сообщил товарищам механик самолета, вытирая руки чистой ветошью. — У него билеты в театр. То-то, я смотрю, веселый он сегодня. Руководитель полетов время от времени запрашивал борт самолета и получал короткие, четкие ответы. По ним можно было составить достаточно полное представление о том, что делает летчик, как ведет себя его самолет. Все шло нормально, по программе. Ждали посадки. И тут произошло то непредвиденное, что предусмотрено профессией летчика-испытателя. Самолет резко тряхнуло и бросило вниз. В оглушительном скрежете растворился звонкий голос турбины. Двигатель называют сердцем самолета. Машина Мосолова осталась без сердца — оно словно разорвалось от напряжения на огромной скорости полета. Летчик ощутил сильный удар. Потом еще и еще… В туманной пелене перед глазами заметались, заплясали стрелки приборов. Ничего нельзя было разобрать в этом сумасшедшем вихре. Потом все смешалось и исчезло. «Двигатель…» Это последнее, что отчетливо воспринял мозг. Сколько летчик был без сознания? Секунду, десять, минуту? Нет, все произошло почти мгновенно. А рука уже нащупала рычаг управления двигателем и потянула его на себя. Это «сработала» та пружина, которая натуго взведена известным методическим положением: «Довести действия летчика в особых случаях до автоматизма». Сейчас убирать обороты было незачем — двигатель был мертв. Но Георгий подсознательно, еще не осмыслив происшедшего, не опомнившись от тряски и ударов, боролся за две жизни: самолета и свою. На командном пункте услышали по радио позывной и сообщение летчика о случившемся. Все замерли в напряженном ожидании. Только, как всегда размеренно и бесстрастно, крутились магнитофонные диски да откуда-то ветерок доносил приглушенную расстоянием легкую музыку. Связь то и дело прерывалась. «Теряет сознание», — предполагали на земле. И все же верили: «Сумеет. Должен суметь… Ведь такое уже бывало». Тихо стало в эфире. Совсем тихо. Все летчики, выполнявшие задания, прекратили работу на передачу — нельзя мешать товарищу, у которого создалась сложная ситуация. А она была действительно сложной. Беспорядочно падающую машину охватило пламя. Летчик его видел, но не это сейчас было главным. Надо было сначала выровнять самолет, заставить его подчиниться рулям. А это никак не удавалось. В скупых строчках летно-испытательных отчетов такое явление называется «отказом управления», причины которого потом можно, не торопясь, обдумать, промоделировать последний режим полета на электронно-вычислительных машинах, найти истину и уже затем внести изменения в конструкцию каких-то узлов, дать необходимые рекомендации летчикам. Но это потом. В воздухе размышлять некогда. — Спокойно! До земли еще далеко. Впереди уйма времени… Это, конечно, в понимании летчика, привыкшего вести счет на секунды. А оно не ждало, это время. Самолет перешел в пикирование и одну за одной терял тысячи метров, с пронзительным свистом врезаясь в упругий воздух. «Выпустить воздушные тормоза! Не терять головы. Ошибка может быть роковой», — говорил сам себе Мосолов. Самолет все еще не реагировал на отклонение рулей. Летчик ждал, но не безучастно, не пассивно. Он боролся и верил в победу. Иначе… Он знал, что еще можно покинуть самолет с парашютом. Вот она, ручка катапультной установки! Одно движение — и вслед за сброшенным фонарем пиропатроны «выстрелят» в небо креслом с летчиком. Так что же ты медлишь, Георгий? Никак не собрать воедино мысли: «Машина горит… Пожалуй, ее уже не спасти… А если успеть посадить, прежде чем огонь доберется до баков? Но как сажать неуправляемый самолет?..» На плечи, на все тело наваливается тяжесть перегрузки. Значит, скорость продолжает расти. «Что же дальше? Что?..» Теперь уже почти не оставалось времени ни на раздумья, ни на попытки спасти машину. Самолет развил на пикировании колоссальную скорость и пылающим метеором падал на землю. «Надо катапультироваться, немедленно оставлять обреченную машину!» Ты опоздал, Георгий. Слишком много думал о машине и слишком мало о себе! За горячим остеклением фонаря с гулом океанского прибоя рвался в клочья тугой воздух. Он безжалостно раздирал и корежил металл обшивки. А тебя он просто раздавит! И все же… — Покидаю машину! Это последнее, что услышали из динамика на пункте управления полетами. Что было дальше? Кажется невероятным, но летчик запомнил все до мельчайших подробностей. Страшный удар — который уже за несколько последних минут! Это о воздух, спрессованный до гранитной твердости безумной скоростью самолета. Словно в полусне ощутил, как отделилось от него сиденье, рывок раскрывшегося парашюта. Еще удар — теперь уже о землю. Неведомо как проскочил между острыми верхушками сосен, и они отгородили летчика от мира высокой темной стеной. Белым парусом безжизненно повис на колючих ветках парашют. Ободранный толстыми сучьями и бесполезный сейчас, он сделал доброе дело — доставил человека на землю. Георгий лежал на спине и смотрел на покачивающиеся под ветром высокие кроны деревьев. Потом попытался приподнять голову, но нестерпимая боль скрутила все тело, выдавила стон. В сознании мелькнуло: «Жив! Кажется, еще жив! Но что за чертовщина: ни встать, ни пошевельнуться». Закрыл глаза. Так легче. «Ждать. Спокойно ждать. За мной придут, обязательно придут». Это он знал наверняка. Он предупредил, что катапультируется. Попробовал пошевелить пальцами рук. Не вышло. Нога тоже не подчинилась, а время, казалось, застыло на месте. — Эй! Эо-о… Адская боль в голове мешала громко звать на помощь. Но хоть так, тихонько. Ведь его ищут… Надо помочь… Над головой, в разрывах между шапками сосен виден серо-голубой шатер неба. Прошел час, второй… Стал накрапывать дождь. Георгий все так же лежал на земле, неподвижный, с полуприкрытыми темными ресницами глазами. Высотный компенсирующий костюм и «знаменитые» кирзовые сапоги были залиты маслом. На голове и лице запеклась кровь. Распухшие губы поймали несколько дождевых капель. Только несколько. Как хочется пить! А вокруг ни одной живой души. Никого… Снова кричать нет сил. Да и кто услышит его в этом дремучем лесу! Здесь только ветер гуляет по верхушкам сосен да скрипят, покачиваясь, их стволы. Но вот застрекотал вертолет. Громче… совсем рядом. Нет, не заметил… Улетел куда-то. — Эо, эо!.. Хриплый, неузнаваемый голос приходил откуда-то со стороны. Снова кричал, звал, напрягая последние силы. Никого! Лес, как губка воду, впитывал слабые звуки. Потом забылся. Сколько пролежал так, неизвестно. И вдруг резкий хруст валежника, топот. Ближе, ближе… Почудилось? Нет, кто-то дышит над ним, что-то кричит. Георгий приоткрыл глаза. Рядом стоял незнакомый парень. — Что с тобой, родной? Помочь чем? Георгий снова попробовал приподняться и снова не смог. Не было ни одной клетки, где бы не отдавалась эта проклятая боль. — Лежи, лежи… Я все сделаю сам. — Ладно. Только сначала слушай внимательно, что я скажу, и запоминай. Если что-нибудь со мной случится, позвонишь по телефону, который я сейчас назову, и передашь вот что… Георгий коротко, слабеющим голосом перечислил все, что он заметил в полете, назвал вероятные причины аварии. — Понял? Повтори! Парень сбивчиво, но в целом довольно точно пересказал все, что услышал от летчика. — Верно. Как тебя зовут-то? — Александром. Глазов я. Александр Васильевич. — Саша, значит… А теперь… Георгий показал глазами на ногу, еле слышно прошептал: — Сними сапог и перетяни ее чем-нибудь. Только покрепче. Не могу, брат, сам… Широкий в голенище сапог на этот раз плотно сидел на распухшей ноге. Пришлось стягивать его в несколько приемов. Наконец нога освобождена. Глазов вдруг засуетился, стал стягивать с себя рубаху… — Да нет! Не то ты делаешь. Зачем рубаху? Режь парашют и стропы тоже. Потом Георгий попросил снять остатки парашюта с сосны и расстелить на поляне, ближе к центру, чтобы не заслоняли деревья. — Теперь насыпай рядом хворост и поджигай. Александр торопливо выполнял распоряжения. — Спасибо тебе, брат! Большое спасибо! Теперь уже скоро. Найдут обязательно. Дым, клубясь, уходил вверх. Поднялся до верхушек деревьев. Потом выше. Его заметили. Снова в небе застрекотал вертолет. «Интересно, кто его пилотирует?» Такая работа Томительно и однообразно тянулись дни, недели… Георгий постепенно поправлялся, яснели глаза, на щеках порой проступал румянец. Но временами читали друзья в этих знакомых глазах какую-то затаенную боль, замечали, что невпопад отвечает Георгий на их вопросы, а то и вовсе умолкает, как бы прислушиваясь к своим мыслям. Друзья тревожились, а врачи не находили никаких нарушений в состоянии организма. — Излечение идет нормально, — говорили они. — Но его угнетает какая-то мысль. Поговорите с ним по-товарищески, узнайте, кто и чем ему может помочь. Это очень важно и для него и для нас. Но Георгий молчал… Как-то в больницу вновь приехал Артем Иванович Микоян. Он сразу обратил внимание на то, что лицо летчика осунулось, побледнело, взгляд стал рассеянным. О чем он думал? Генеральный конструктор наклонился к изголовью больного. — Что с вами, Жора? Понимаю: трудно, не с вашим характером отлеживаться. Но что поделать — в жизни всякое бывает. Держитесь, ведь вы человек, рожденный дважды. Подумайте о том, что вам еще надо летать и летать… Трудно сказать, как Артем Иванович догадался, что Мосолову не хватало именно этих слов? По мере того как крепло, наливалось силой его тело, все чаще задумывался летчик о своей дальнейшей судьбе. Неужели никогда не встретится он вновь с небом, никогда не встанет в один строй со своими друзьями-летчиками? Правда, они не раз говорили: «Будешь летать!» Но по глазам видел — сами не очень верят! Успокаивают! Да ведь и не было еще такого в практике, чтобы к полетам на сверхзвуковых реактивных самолетах допустили человека, перенесшего хотя бы небольшой ушиб головы. У него же травма на травме, несколько серьезнейших переломов и сердце, которое чуть ли не лежало на ладони хирурга. А Артем Иванович? Он верит? Пусть даже не очень. Зато безгранично доверяет этому душевному старшему другу и наставнику Георгий. …Много лет назад Георгий впервые переступил порог опытного конструкторского бюро авиационного завода. Пришел он вместе со своим другом, таким же, как и он, молодым летчиком-испытателем Владимиром Нефедовым. Началось знакомство с отделами и лабораториями. Несколько часов как завороженные ходили по просторным, блистающим чистотой цехам и залам, где люди в белых халатах рассчитывали, конструировали, испытывали на специальных стендах жизненно важные для самолета системы: управления, топливную, воздушную, гидравлическую; проверяли каждый узел, каждую деталь на прочность, упругость, вибрации. В тот же памятный день состоялась первая встреча молодых испытателей с Генеральным конструктором. Артем Иванович принял их в своем кабинете. Когда вошли, из-за письменного стола поднялся невысокий, средних лет, но уже поседевший человек с доброй, приветливой улыбкой. Артем Иванович был не один. Он познакомил летчиков с Константином Павловичем Ковалевским и Григорием Александровичем Седовым. Эти два человека — начальник летно-испытательной станции и старший летчик-испытатель завода — оказали в дальнейшем огромное влияние на становление Нефедова и Мосолова как летчиков-испытателей, помогли им понять тот дух самоотверженного творчества, неустанных поисков, озабоченности и беспокойства за судьбы общего дела, который был традицией и осознанной необходимостью для каждого члена этого прославленного конструкторского коллектива. А Григорий Александрович Седов стал для Георгия Мосолова тем эталоном, по которому он сверял не только свое летное мастерство, но и свои гражданские и человеческие качества. В постоянно крепнущей дружбе с этим замечательным летчиком и щедрой души человеком нередко черпал Георгий силы на нелегком пути, который избрал. …Говорили тогда о многом, но главным образом о задачах, которые придется решать общими усилиями. Артем Иванович даже спрашивал совета, словно они уже давно работали вместе. «Экзаменует, — подумал сначала Георгий. — Хочет проверить, что мы знаем, на что способны». Но экзамен не испугал — очень уж он был доброжелательным. Неделю-другую спустя Мосолов сознался Нефедову: — Знаешь, Володя, мне показалось тогда, что Артем Иванович устроил нам экзамен. А ведь он действительно хотел узнать наше мнение. — Верно, — согласился Нефедов. — Я тоже сначала так же подумал. Поэтому и отвечал, как двоечник. Значит, ошиблись. Даже первое знакомство с конструкторским бюро принесло Георгию много открытий. Конечно, он и раньше многое знал о работе конструкторов, но как-то иначе, приблизительно, что ли. А здесь он был удивлен, узнав, что идея самолета рождается вовсе не из пестрого калейдоскопа формул или кружева перфокарт электронно-вычислительных машин. Да и сам Генеральный конструктор не занимается лишь одними расчетами: для этого в бюро есть особая группа инженеров-расчетчиков. И уже совсем неожиданным показалось, что большую помощь авиаконструктору при осуществлении его замысла оказывают не только ученые-аэродинамики, инженеры-расчетчики и летчики-практики, но… и инженеры-художники. Замысел конструктора впервые можно увидеть не только в чертежах, в формулах, но и в рисунке, художественном изображении будущей машины. Мысленно конструктор создает сначала несколько вариантов новой машины. Это не просто идеи, пришедшие вдруг. Конструктор стремится найти наиболее верное решение, отвечающее требованиям к современному самолету-истребителю, бомбардировщику, транспортному или спортивному. В свое время каждая новая крылатая машина проектировалась, как правило, одним человеком. Он делал самолет целиком, как говорят, «от носа до хвоста». Он и испытывал его — летал сам. Так было на заре развития авиации. Иное дело сейчас. Генеральный конструктор работает в содружестве со многими специалистами, которые занимаются разработкой отдельных систем, а руководитель увязывает каждую решенную ими проблему с общим замыслом создаваемого самолета. Основная идея конструкции новой машины принадлежит Генеральному. Успех или неудача этой конструкции во многом зависит от него. Конструкторское бюро работает, как хорошо выверенный часовой механизм. Каждый точно знает, какой вклад он должен внести в конструкцию нового самолета, — спроектировать ли, создать ли рабочие чертежи, изготовить ли какие-то детали. Одни собирают узлы, другие стыкуют их в комплексы, третьи испытывают, подгоняют… Все они по праву считают новую машину своим детищем и гордятся своим вкладом в общее дело. А что же летчик-испытатель? Неужели он подходит к новому самолету последним, когда тот уже заправлен горючим и техник опробовал двигатель? Конечно, нет. Знакомство летчика с новой машиной начинается еще тогда, когда та имеет лишь два измерения — в чертежах. Главный конструктор не только заранее вводит летчика в свою «творческую лабораторию», но нередко, даже в ходе проектирования, советуется с ним: как улучшить обзор из пилотской кабины, какие создать удобства для работы с различными рычагами и тумблерами, как разместить многочисленные приборы и органы управления? Тесный контакт между конструктором и летчиком устанавливается с самого начала зарождения проекта и не кончается никогда: доведен самолет до нужного уровня, начато его серийное производство на заводах, а конструктор и летчик-испытатель уже склоняются над новыми рисунками, схемами, чертежами. …Какими бы похожими внешне ни казались самолеты, построенные в одном конструкторском бюро, они во многом отличны друг от друга. Каждый новый вариант имеет свои особенности, и главная из них — он должен быть лучше, чем предыдущий, а значит, и обладать новыми, еще никем не познанными на практике свойствами. Летчику-испытателю крайне необходимо знать или сначала хотя бы предполагать, как будут работать различные механизмы, системы и агрегаты, установленные на самолете, в чем их отличие от тех, которые были на предыдущем типе. Ни одну из этих систем, пока она находится в стадии отработки и испытаний, еще не принято считать абсолютно надежной, и только отличное понимание взаимодействия всех слагаемых самолета дает летчику возможность в случае отказа какой-нибудь из систем быстро принять необходимые меры и избежать осложнений. Вот почему все летчики-испытатели изучают конструкцию нового самолета задолго до того, как он впервые поднимется в воздух. Мосолов стал испытателем, но у него еще не было «своего» самолета, того самого, на котором он первым бы подогнал по росту сиденье и педали, первым запросил бы разрешения на взлет. Такие машины называются опытными, появляются они не так уж часто, и доверяют их судьбу далеко не каждому, даже если он и носит гордое имя летчика-испытателя. Современный самолет состоит из многих десятков тысяч деталей: маленьких и больших, металлических и пластмассовых, полупроводниковых и вакуумных, резиновых и полимерных. Десятки чувствительных приборов, чутких предохранителей, сигнальных ламп контролируют работу множества агрегатов и систем, обеспечивают точность, надежность и безопасность полета. И все это испытывается в лабораториях на сжатие и растяжение, на износоустойчивость и долговечность, в различных условиях, в широком диапазоне температур. Только после тщательной проверки, «обкатки» на земле детали или их близнецы занимают предназначенные для них места и проходят «проверку боем» в воздухе. …Рано утром приезжал Георгий на аэродром, уточнял задание, брал шлемофон, иногда гермошлем и направлялся на стоянку. Там на одном из хорошо знакомых ему типов самолетов инженеры устанавливали какой-нибудь новый прибор, узел или агрегат, давали последние указания, за чем нужно особенно следить, и желали успеха. Иногда, изучив лишь инструкции по эксплуатации и технике пилотирования, без каких-либо провозных с инструктором, Мосолов пересаживался на самолет, тоже серийный, но на котором раньше летать не доводилось. Это мог быть истребитель, бомбардировщик, транспортный; сверхзвуковой или тихоходный; с одним или с несколькими двигателями. А задания оставались прежними: проверить в воздухе работу тех или иных устройств, приборов, систем… Конечно, это еще не самый передовой рубеж, не испытание опытного образца. Но в таких вылетах по крупицам накапливался опыт, умение наблюдать, анализировать, сравнивать, глубже вникать в те явления, которые в обычных условиях проходят мимо внимания летчиков. Да, это еще не самый передовой рубеж. Но Георгия сразу захватила, увлекла практика испытательной работы, напряженный график полетов, каждый из которых так не похож на предыдущий. Волновало доверие руководителей и всех сотрудников конструкторского бюро к летчикам-испытателям, требовала ответных движений души постоянная готовность товарищей помочь, подсказать, показать, если встречалось затруднение. Прошло совсем немного времени, и вдруг Георгий открыл, что в коллективе его уже называют Жорой. Просто Жорой, без упоминания отчества и фамилии. О нем уже судили не по первому впечатлению («славный парень, крепыш и здоровяк»), а по твердому летному почерку, по манере держаться в кабине, по четким докладам на землю о ходе полета. Когда Мосолову исполнилось двадцать шесть, в его пилотском удостоверении появилась лаконичная, но полная особого смысла и значения запись: «Разрешается летать на всех типах самолетов». Значит, и на таких, на которых еще не летал никто! Может быть, на том, который рождался сейчас в тиши конструкторского бюро. Так и оказалось! Однажды Мосолову сообщили, что он утвержден ведущим испытателем нового образца самолета. Георгий уже видел его контуры на чертежах и схемах, любовался стройными линиями маленькой модели. Теперь, когда этот истребитель стал для него «своим», пора восхищения кончилась. Началась черновая работа, кропотливое изучение конструкции машины, ее возможностей, вероятных особенностей в технике пилотирования. …Новый самолет стоял на чистой и сверкающей, как натертый паркетный пол, бетонной площадке, а вокруг него собрались, кажется, все сотрудники конструкторского бюро. Издали могло показаться, что здесь происходит какая-то торжественная церемония. Не было только трибуны и речей. Да и нужны ли они этим людям, каждый из которых не просто ожидал этого дня, а делал все для того, чтобы он пришел скорее, чтобы этот сверкающий полированным металлом крылатый красавец стал властелином неба. И наверное, все сейчас, от Генерального конструктора до молодого стажера-механика, думали об одном: «Как полетит?» Думал об этом и Георгий. Он внимательно, словно впервые, разглядывал сигарообразный фюзеляж, круто откинутые назад маленькие острые плоскости, скошенное хвостовое оперение… Да, это был совершенно новый самолет, новый не только по времени выпуска, но и по конструкции, по заложенным в него возможностям. На таком никто еще не летал. Право поднять его в воздух принадлежало ему — Георгию Мосолову. Когда он это сделает? Не сейчас и не завтра. Нигде так не опасна поспешность, как в авиации. Машина еще не дала ответов на многие земные вопросы. Сейчас самолет готовили к одному из важных этапов в его жизни — первому запуску двигателей. Около газовочной площадки, словно в почетном карауле, застыли в строю пожарные, санитарные машины, пусковые агрегаты. В кабине, на стремянке и на крыльях заняли места инженеры. Все они работают деловито и внимательно. Один из механиков встает у хвоста самолета, чтобы подать сигнал, когда в черной гортани выходного сопла появятся первые язычки пламени. И вот команда: — Запуск! Глухой нарастающий гул возвещает о том, что начал вращаться вал турбины. Потом раздается пронзительный свист. Механик, словно в салюте, вскидывает вверх руку — есть пламя! А секунды спустя неистовый рев обрушивается на все окрест, потом смолкает, словно захлебнувшись, и тогда наступает особая, звенящая тишина, в которой Георгий слышит частые удары своего сердца. Потом снова грохот, бушующий напор раскаленных газов. Опробываются различные режимы работы двигателей. Замеряются расход топлива, температура газов в реактивном сопле, давление в камерах сгорания. Специалисты отмечают малейшие отклонения стрелок приборов, чутко слушают одним им понятные оттенки голоса турбины и по едва уловимым тонам решают, все ли нормально. — Работает как часы, только немного погромче, — говорит Георгию старший инженер, когда двигатель выключают и торжественную тишину нарушает лишь легкое потрескивание остывающего металла. — С таким «движком» можно хоть куда! Не подведет. Шли дни. Мосолов входил в роль хозяина нового самолета. Приезжая чуть свет на аэродром, он торопливо шел на стоянку, забирался в кабину и сидел в ней часами, запоминая расположение приборов, секторов, кнопок, тренируя память в определении расстояния до земли, имитируя работу с арматурой кабины в полете. Потом начались пробы самолета на рулежке. Георгий сначала медленно «прогуливал» его по взлетно-посадочной полосе, потом гонял по прямой, постепенно увеличивая скорость. Вот уже машина оторвалась от бетонной полосы, чтобы тут же снова коснуться ее колесами. За те несколько секунд, которые она находилась в воздухе, нужно было узнать очень многое, а главное — убедиться, что взлет и посадка не таят в себе каких-либо неожиданностей. Самолет раскрывал свой характер не сразу. Одну и ту же пробу приходилось проводить много раз. А потом летчик допоздна распутывал сложные сплетения познанного и непознанного. Все, что вызывало хоть малейшие сомнения, вновь проверялось. Отрыв — посадка, отрыв — посадка… Просто? Совсем нет! Георгий все увеличивал продолжительность подлетов. Теперь машина находилась в воздухе 5, 8, 10 секунд. А потом скрипели тормоза, метался за килем тормозной парашют, и самолет нехотя останавливал бег у самого конца взлетно-посадочной полосы. На стоянке вокруг него собиралась группа людей, которые осматривали шасси, замеряли температуру покрышек, тормозных дисков. Георгий спокойно ждал окончания «консилиума», получал «добро» и спустя несколько минут снова заставлял машину, рожденную для стремительного полета, делать короткие подлеты над землей. Вот так же, наверное, поднимались в воздух первые неуклюжие аэропланы. Тогда это считалось полетом, знаменовало великую победу человеческого разума над силами природы. А сейчас Георгий, отрывая машину от земли, еще не летал — он лишь проверял ее «умение» держаться в воздухе. Ему самому уже хотелось порой вывести двигатели на полные обороты и прошить белой строчкой конденсата голубой шатер неба; казалось, пора прекратить надоедливые подлеты и перейти к настоящему делу — ведь он уже убедился, что самолет послушен воле летчика, легок в управлении. Но регламент испытаний имеет силу закона. Он не чья-то прихоть, не канцелярский документ, но и не амулет, оберегающий от всех опасностей. В нем обобщен опыт поколений летчиков, инженеров, ученых; он закрывает путь опытному образцу в небо до тех пор, пока остается хоть малейшее сомнение в способности новой машины взлететь и произвести посадку. Позже можно будет выяснить, как ведет себя машина при максимальных перегрузках и скоростях на различных высотах, как выходит из штопора, легка ли на пикировании. А сейчас терпение и терпение. В этом залог успеха. Взлететь и тут же сесть, скажем, на спортивном самолете не проблема — чуть ли не любая грунтовая площадка пригодна. А здесь современный сверхзвуковой истребитель! Да и в его кабине далеко не курсант, а летчик-испытатель. Он учил машину летать точно так же, как заботливые родители учат ходить на вожжах своих малолетних детей, предоставляя им все больше самостоятельности. Рано или поздно дети твердо станут на ноги. Такое время обязательно приходит. Пришло оно и для первого опытного самолета Георгия Мосолова. Как это нередко бывает, ожидание чего-то большого, необыкновенного оставляет в памяти гораздо больший след, чем само событие. Сколько передумаешь, переживешь, если на это есть время, пока подойдешь к заветной цели! А там, глядишь, миновал рубеж — и впереди уже новый, еще более желанный. Так вышло и у Георгия. Первый испытательный полет на опытной машине прошел как будто обыденно, без сюрпризов. Самолет послушно реагировал на отклонение рулей, все его системы работали безупречно. Тому, кто видит в испытательной работе только романтику, показалось бы, что ему чего-то недодали, чем-то обделили. Где героика встреч с неведомыми опасностями? Их не было. Но недаром потом на стоянке друзья Мосолова — летчики и техники — качали «дебютанта» и кричали в его честь «ура». Им, волею профессии умеющим открыто смотреть в глаза самой суровой прозе жизни, как никому, был понятен смысл рядового полета. Именно в безотказности новой машины, в ее покорности воле человека отражались и торжество идеи Генерального конструктора, и трудовая победа коллектива конструкторского бюро, и мастерство летчика-испытателя. А несколько позже, когда друзья собрались на небольшой лужайке, где по традиции отмечались торжественные события в жизни членов дружного коллектива, кто-то заметил: — Да, сработал ты, Жора, как по нотам, — ни сучка, ни задоринки. Всегда бы так!.. Вот в свое время великий Пирогов сказал: «Хорошего хирурга узнают по тем операциям, которых он не делал». Наверное, и о мастерстве летчика можно судить по происшествиям, которые с ним не произошли. Потом было много, очень много полетов на разных машинах со всемирно известной маркой МиГ, в том числе и на таких, которым предстояло еще получить свой порядковый номер. Вот уже более четверти века в этом конструкторском бюро под руководством Артема Ивановича Микояна создавались самолеты-истребители, высотность, скорость и маневренность которых по достоинству оценили советские летчики. Это были совершенные машины высокого класса. Многим истребителям давал путевку в небо Георгий Мосолов; всякое случалось в воздухе. И наверное, тот первый, ничем как будто не приметный полет на самом деле был важной вехой в жизни летчика. В нем слились воедино и новизна ситуации, и волнение первооткрывателя, и готовность во всеоружии встретить, победить любую неожиданность. Нет, все эти движения души не исчезли с первым полетом, не притупились. Испытатель не ремесленник, он не имеет права «привыкать» к работе в обычном смысле этого слова — делать ее механически, бездумно. Он творец. Просто потом все стало другим — более весомым, продуманным, взвешенным. Это закономерно. Так после крутого набора высоты летчик переводит машину в горизонтальный полет, делает площадку не для того, чтобы просто отдохнуть, а чтобы охладить двигатель, набрать скорость, накопить энергию для нового прыжка в вышину. О летчике высокого класса нередко говорят: «Он отлично чувствует машину». Это звучит высшей похвалой, данью зрелому мастерству, таланту авиатора. Умение свободно распоряжаться новейшей техникой, подчинять своей воле огромную мощь дается не сразу и даже, пожалуй, не каждому. Но без этого хорошо развитого «шестого чувства» не может быть летчика-испытателя, который обязан повелевать машиной не только когда она «здорова», когда все исправно, но и когда остановятся двигатели или заклинятся рули. Десятки вопросов стоят перед летчиком-испытателем, и на все он должен дать исчерпывающий ответ. Не исключено, что за какими-то пределами скорости и перегрузки (а за какими именно, еще нужно определить) разрушится конструкция самолета; пока не известно, выходит ли и при каких условиях опытная машина из штопора; можно ли восстановить потерянную по каким-нибудь причинам управляемость. Все это узнает, проверит, определит летчик-испытатель, и машина должна ему подчиниться, может быть, не сразу, но в конечном счете победителем окажется человек, его разум и воля. …Ласковый ночной ветерок чуть колышет белоснежную занавеску. А за полураскрытым окном больничной палаты — звездное небо: черное, загадочное, почти такое же, какое он видел у порога космоса. Только тогда это было днем, а сейчас глубокая ночь. Ночь за окном и человек в больничной палате. Они вдвоем в этой ночи, и еще думы, догадки, предположения… Кто-то сказал, что нет плохих самолетов, а есть плохие летчики. Можно спорить, конечно, о пригодности такой формулы на все случаи жизни. Но сам Георгий плохих самолетов не встречал. Он уважал каждую машину, на которой ему доводилось летать. В каждой было что-то свое, неповторимое, даже недостатки. А они неизбежны на опытных машинах — по существу, лабораториях новых идей. Познать их, справиться с ними, помочь устранить и есть первейшая обязанность летчика-испытателя. Как это делал он, Георгий Мосолов? Иногда так… Секунды мужества Та осень подкралась как-то незаметно. Только в середине октября пожелтели и начали опадать листья берез. Прохладными стали зори. Рассвет наступал медленно, тягуче, точно крался сквозь плотную мглу. Надоедливый моросящий дождь высеивался почти не переставая. За плотным облачным покрывалом у самого горизонта едва угадывался большой плоский диск солнца. Иногда его тонкий луч прорывался сквозь эту завесу, играл бликами на серебристых крыльях самолетов, разбивал раскиданные повсюду зеркала лужиц на слепящие осколки. Осень! Двадцать седьмая осень Георгия Мосолова. Как ни хмурилась погода, а жизнь на испытательном аэродроме не замирала ни на минуту. Летали много, в любое время суток, порой даже тогда, когда окрестные ложбины заполнял туман, а на взлетную полосу наползала дымка. Самолеты надо было опробовать во всех условиях. У летчиков дел всегда уйма. Но не меньше и у инженеров, конструкторов, ученых. Вернется кто-либо из испытательного полета, его сразу обступят человек десять, а то и больше, и учиняют форменный допрос: с какой скоростью прошел последнюю площадку? Каковы были усилия на ручке управления? Когда пользовался триммерами? Запотевал ли фонарь кабины? Прослушивались ли посторонние шумы в двигателе? Как работал радиокомпас? Хорошо ли держали тормоза на пробеге? Какой была температура в кабине? Когда вышел на максимальную высоту? Записал ли обороты двигателя в этот момент?.. И еще десятки «что» и «как». А ведь это, так сказать, еще только предварительный опрос. Разве может летчик все запомнить? Оказывается, может. Вернее, должен. Должен потому, что это необходимо для общего дела. Да и от инженеров общими фразами не отделаешься. Конечно, на борт самолета перед испытательным полетом устанавливаются самопишущие приборы. Они должны все зафиксировать. Но и летчикам испытателям приходится специально тренировать наблюдательность, память, вырабатывать особенно обостренное внимание к самым незначительным явлениям в полете, чтобы обстоятельно ответить на все вопросы. Георгий испытывал уже седьмую машину. Летал много, увлеченно, не зная усталости. Теперь, когда за плечами был основательный опыт, работать стало намного легче. В воздухе он уверенно выжимал из самолета все, на что только тот был способен, чтобы потом, выдержав суровое испытание, машина, повторенная во множестве серийных экземпляров, никогда, ни при каких обстоятельствах не подводила летчиков. А в ходе испытаний случалось всякое. …В одно раннее утро той самой осени Георгий спешил к самолету. Забежав в диспетчерскую, получил задание на полет, прихватил шлемофон и зашагал на стоянку. Торопливо. Как всегда. — Жора, что сегодня? — спрашивали у него товарищи с соседней стоянки. — Опять будешь кататься по аэродрому или попробуешь махнуть к старику Зевсу? — Попробую махнуть, — в тон отвечал Георгий на ходу. — Давно собирался, да все занят был… Как там погодка? В тот день погода отошла от осеннего стандарта. Можно лететь, «гонять площадки» — иначе говоря, водить самолет на максимальной скорости на разных высотах, чтобы выяснить, как он себя при этом будет вести. Георгий поднялся по стремянке в кабину самолета, несколько секунд помедлил, любуясь тем, как огромный оранжевый блин солнца медленно отрывался от горизонта. Прозрачные перистые облака отливали перламутром таких нежных тонов, что перенеси эти краски на холст — и сам не поверишь в правдивость картины. «Жаль, я не художник! — подумал Георгий. — Володя Ильюшин — тот, наверное, не удержался бы, написал какой-нибудь „Рассвет над аэродромом“ или „Когда цветут облака“. У него, конечно, талант живописца. Недавно он показывал друзьям свою последнюю работу маслом — „Земля с высоты тридцати километров“. Название не ахти какое, но картина всем понравилась: черное, как вороново крыло, небо, а в нижнем углу наша Земля, опоясанная радужным ореолом. Очень красиво и волнующе…» Однако пора! Георгий решительно опустился в кресло, поставил ноги на педали, внимательно осмотрел кабину — все ли в порядке? Техник помог застегнуть лямки парашюта. Щелкнув замками, закрылся фонарь. Убрана стремянка. Сейчас последует команда на запуск двигателей. Волнения не было, хотя Георгий понимал: сегодня, как и всегда, не исключена встреча с неожиданностями. Такова работа испытателя. Но ведь все наиболее вероятные отклонения от нормы как будто предусмотрены, оценены, на них у летчика готовы ответные действия. Значит, можно лететь… Запущены двигатели. Приземистая стальная птица медленно катится по рулежной дорожке, разворачивается и, качнувшись, замирает на старте. Снова металлический голос в наушниках! — «Стрела», вам взлет! Рычаг управления двигателем до отказа дослан вперед. Отпущены тормоза. Тугая реактивная струя бросает машину вперед. Быстро растет перегрузка, тело, голову прижимает к спинке сиденья. Потом в горизонтальном полете даже на максимальной скорости перегрузки ощущаться почти не будут. А сейчас тяжесть, сжимающая грудь, свинцом наливающая руки, дает знать: все в порядке, скорость растет! Навстречу самолету, все убыстряя бег, мчатся квадраты бетонной полосы. Потом уходящая вдаль и казавшаяся бесконечной серая лента вдруг обрывается, проваливается куда-то вниз. Оторвался! Плавное движение ручкой, и самолет переходит в крутой набор высоты. Стрелка высотомера начинает отсчет: одна, две, три тысячи метров… Оставшиеся на земле уже почти не слышали гула двигателей. Но вот оглушительный грохот потряс аэродром. Казалось, что вздрогнула и приникла к земле пожелтевшая трава. Громовое эхо несколько раз прокатилось из конца в конец летного поля и растворилось в голубизне неба. А самолет серебристой торпедой скользил по воздушным волнам, оставляя за собой белый бурун конденсата, как будто это не он вызвал гром. Летчик, не убирая руки с рычага управления двигателем, внимательно следил за приборами. На высоте пяти тысяч метров скорость продолжала расти. Машина послушно реагировала на каждое действие летчика. «Еще немного увеличить скорость. Еще немного. Еще…» Резкий рывок бросил летчика вперед. Удар головой о приборную доску, и темная пелена заволокла глаза. Прошло лишь мгновение. Одно короткое мгновение. Георгий не успел даже ни о чем подумать, не успел приподнять голову, как ее отбросило назад, потом вдавило в плечи. «Что за черт?! Откуда свалилась эта невыносимая тяжесть?..» Машина вела себя необычно. Такого раньше с ней не бывало. Вот она клюнула носом и устремилась к земле. Потом снова полезла вверх, да так круто, что казалось, жалобно заскрежетал металл обшивки. Самолет трясло. Ручку управления рулями заклинило, как говорится, намертво. А тут еще и перегрузка мешает сосредоточиться. Словно мощный поршень, вгоняет она тело летчика в кресло. Потеря управления! Это ясно. Но почему, где?.. Как вернуть самолету его легкость и послушание, да и возможно ли это? Прежде всего нужно доложить на землю о случившемся. Мосолов старается говорить, хотя пронзительный свист (откуда он взялся?) режет слух, не дает возможности контролировать даже свой голос. Георгий кричит, но наушники словно ватой забиты. — Почему молчите, земля? Почему не отвечаете? А земля не могла ответить летчику. Она его не слышала. Во время удара вышла из строя радиоаппаратура, быть может, нарушился какой-нибудь крошечный контакт — и сразу оборвалась единственная ниточка, связывающая летчика с землей, с товарищами. Сейчас они, наверное, волнуются, вызывают Георгия по разным каналам, а он бессилен что-либо сделать, не может ни успокоить, ни попросить совета, ни рассказать о том, что происходит с самолетом. А как это важно! …Летчик в небе не бывает один. Много внимательных глаз следят за светлой искоркой, скользящей по мерцающим полям радиолокационных экранов; опытные специалисты готовы по первому запросу с борта указать курс выхода на аэродром посадки, дать метеорологическую сводку, а если нужно предупредить об опасности, направить на запасной аэродром. Руководитель полетов каждую секунду знает о положении самолетов на земле и в воздухе и готов подсказать нужное решение. Но в тот момент никто не был способен помочь Мосолову. Ему самому надо было решать, что делать. А самолет по какой-то немыслимой кривой падал вниз. Скорость снижения росла — неумолимой силой закона тяготения земля влекла самолет в свои объятия. Еще немного — и он превратится в дымящуюся груду металла… «Надо действовать. Быстрее, быстрее!» Проходит секунда, две, три… Сколько осталось еще? Мысли скачут: «Сделай это! Сделай то!» Какой подчиниться, что приказать сердцу, рукам? Катапультироваться он еще успеет. Красная рукоятка совсем рядом. А в памяти отчетливо звучит доброжелательный голос Генерального конструктора: «Решающее слово теперь за вами, Георгий Константинович, удалось нам или нет…» Секунды! Они отсчитывались в сознании с предельной точностью. Два удара сердца — секунда, еще два — вторая… Сердце тоже работало на аварийном режиме, билось быстро и гулко. На хронометре борьбы оставались последние деления. Летчик терял силы в неравной схватке, но ни чувства обреченности, ни страха не было. Он сознательно шел на риск, сознательно решил не покидать драгоценный опытный самолет — ведь его жизнь принадлежит ему, самолет же — детище коллектива, быть может, родоначальник целой плеяды крылатых машин. Стиснув зубы, Георгий тянет ручку управления уже двумя руками. Еще немного! Еще… Побелели от напряжения пальцы, пот залил глаза. — Врешь! — задыхаясь от ярости и напряжения, кричит летчик. — Все равно расшатаю! Он, не отрываясь, смотрит на ручку управления. Для него сейчас больше ничего не существует — ни скорости, ни высоты, ни земли, ни неба. Ручка! Только ручка! От нее зависело теперь все, и Мосолов уже не тянул, а рвал ее на себя, откидываясь назад всем корпусом, упираясь одеревеневшими от напряжения ногами в педали. Ну!.. А до земли 500, 300 метров… Это иногда много, иногда мало. Но на какой бы высоте ни летел самолет, если он перестал подчиняться человеку, земля — рядом. На этот раз высоты хватило. Георгий собрал последние силы… Рывок!.. Что-то звонко хрустнуло, и вдруг навалилась многократная, но спасительная перегрузка, согнула летчика, вдавила его в сиденье, да так, что на секунду потемнело в глазах. А самолет по крутой глиссаде, весь дрожа от напряжения, стал выходить из пикирования. Стальная птица с ревом промчалась над самыми вершинами деревьев и устремилась вверх. Надо набрать высоту, чтобы разобраться в случившемся и прикинуть, на каком режиме можно сажать самолет, проверить, как он сейчас реагирует на отклонение рулей, изменение оборотов двигателя, выпускаются ли шасси и закрылки. Снова навстречу мчится земля. Теперь летчик ждет встречи с ней. Ждет нетерпеливо. Она снова стала желанной, родной, доброй. На глазах у всех, кто смог оставить рабочие места и встречать испытателя, самолет с убранными закрылками на большой скорости коснулся бетонной полосы точно у посадочных знаков, выпустил на пробеге тормозной парашют и, наконец, остановился. У Мосолова еще хватило сил, чтобы зарулить на стоянку и выключить двигатель. Потом он, сутулясь, медленно приподнялся над кабиной. Кто-то помог ему отстегнуть парашют. Георгий посмотрел на часы. Что это? Неужели остановились? Он приблизил циферблат к глазам. Нет, тонкая стрелка, подрагивая, бежала по кругу. Значит, все это продолжалось лишь несколько минут. А казалось, что прошла целая вечность… Георгий стянул с головы шлемофон, стер с лица не успевшие просохнуть соленые капли и как-то виновато взглянул на окружавших его друзей. Солнце уже успело приподняться над горизонтом, и летчик ощутил на лице то скупое последнее тепло, которое так дорого бывает осенью. «Почему же я не заметил этой красоты, когда был там, наверху?» Георгий очнулся от дум и посмотрел со стороны на самолет, который уже буквально облепили инженеры и техники. Сейчас ему не хотелось подходить к машине, да и бесполезно — ни один специалист не назовет причину происшествия, пока не убедится, что она твердо установлена. Скажут: «Отказ управления». А это ему и самому понятно. Надо подождать, подумать, взвесить все обстоятельства полета, восстановить деталь за деталью все подробности аварии. А машина стояла на бетонных плитах, отливая под солнечными лучами матовым серебром; и казалось, ничего с ней не произошло, никуда она не поднималась. «Мы еще полетаем, друг! — неожиданно тепло подумал Георгий. — А ведь чуть было не катапультировался. Поторопился бы — и все!..» Дружеское, бережное отношение к самолету, любовь к нему знакомы каждому, кто хоть раз познал, ощутил острый вкус полета — не пассажиром, конечно, а хозяином машины, ее повелителем. А подчиняется она не каждому и не вдруг. Ведь современный сверхзвуковой реактивный самолет — это даже не машина, это целый комплекс систем и агрегатов. Это сложнейший организм с двигательной установкой, с системами управления, блокировки и сигнализации, это радиоэлектроника, автоматика, кибернетика. Да разве все перечислишь? Так можно ли не любить, не беречь такой слиток ума и труда человеческого, можно ли не испытывать счастья от сознания того, что это чудо техники подвластно тебе, человек? За шумом голосов множества людей Георгий не расслышал, как прошуршала шинами легковая автомашина. Ему даже показалось, что она прилетела, опустилась по-вертолетному прямо перед ним. Хлопнула дверца. Артем Иванович Микоян легкой, торопливой походкой направился к Мосолову и очень бережно обнял за плечи. Потом сказал с упреком: — Почему не прыгали, Георгий Константинович? Нельзя же так рисковать… Почему не прыгал?.. Разве можно ответить двумя словами? Его долг — так он считает сам — использовать даже один шанс. Ведь на карту поставлено так много… И это надо понять. Он думал не о себе, о других — тех, кто пойдет следом. И Георгий, еще не успевший собраться с мыслями, заговорил горячо и убежденно: — Такая машина… не мог бросить, рука не поднималась. Она будет здорово летать. Вы не знаете, Артем Иванович, какая это чудесная машина!.. Он вдруг замолчал, почувствовав, что сказал что-то не так. А Генеральный весело рассмеялся и вновь обнял летчика: — Знаю какая! Теперь благодаря вам знаю… Спасибо за мужество! Вот и все про этот полет. Про несколько минут в небе из более чем двух тысяч часов, вписанных в летную книжку Героя Советского Союза, летчика-испытателя Георгия Константиновича Мосолова. И не надо класть на разные чаши весов эти минуты и те часы, ибо и те и другие — одно целое, на минуты мужества работали тысячи «будничных» летных часов. Именно в них закалялся тот прочный сплав, который именуется летным мастерством. Потом Георгий сел в автомашину, устало откинулся на спинку сиденья. Повернул маленькое зеркало, установленное над лобовым стеклом, увидел свое осунувшееся лицо, поправил волосы на висках, устало улыбнулся: верно говорят, что седина — это не только годы. Не стоит, пожалуй, удивляться тому, что изморозь рановато тронула виски, что у глаз появились морщинки. Наверное, и в глубине души остался невидимый шрам на память о тех минутах. Все правильно. Это жизнь, настоящая жизнь! Никакой другой ему не надо. «И вечный бой, покой нам только снится», — вспомнилась вдруг строчка из стихотворения Александра Блока. Да, сегодня «бой» был жарким, но тем дороже победа. Теперь конструкторы разберутся, в чем дело, внесут необходимые изменения, и… и можно идти дальше. Таранить новые барьеры неизвестности, чтобы их оставалось все меньше, не было совсем. …Как легка, послушна в управлении «Волга»! Все в ней просто и понятно. Неторопливо бежит она по загородному шоссе мимо пестрых, в осеннем убранстве рощ, приземистых совхозных ферм, новых жилых массивов. Георгий любит эти места и всегда восхищается их неповторимой красотой. Но сейчас он думает совсем о другом: о том, что он не ошибся в выборе жизненного пути и не сойдет с него никогда. Крылья мечты Они сидели друг против друга, два летчика, два товарища. Один только что вернулся из испытательного полета. Другой ждал своего вылета. Считанные минуты в их распоряжении: может быть, пять, а может, и десять. В летный день долгих перерывов не бывает. Но и в эти промежутки они спорили о своем. Вернее, даже не спорили, а мечтали, строили планы. Георгий говорил о новом, представляющемся ему в воображении самолете, предположительно называл характеристики машины: потолок, скорость, тягу двигателей, маневренность… Владимир Нефедов вставлял свое. Мнения не всегда сходились. Спор был горячим, но недолгим — прервал голос в динамике: — Машина готова. Нефедову на старт! — Продолжим после, Жора, — бросил друг на ходу. Но договорить им так и не довелось… Этот полет стал последним для Героя Советского Союза Владимира Нефедова. Нелепая случайность оборвала жизнь летчика… Продолжить испытания поручили Григорию Седову, Константину Коккинаки и Георгию Мосолову. …На аэродроме ждали посадки. С нескрываемым волнением стояли люди, запрокинув вверх головы. Самолет заходил в створ бетонной полосы. Заходил не так, как обычно, полого планируя, а мчался под большим углом к земле, словно хотел пропороть ее своим остроносым корпусом. В тревожном молчании замерли на старте. Что-то будет? Неужели?.. — Выбирай из угла, выбирай же! — срываясь на хрип, кричал ведущий инженер, словно там, в воздухе, его можно услышать. — Выбирай!.. Остальные молчали. Молчали и ждали. — Еще немножко, голубчик. Еще чуть-чуть… Еще… — уже совсем тихо шептал инженер. — Ну, еще малость. Давай, давай!.. Потом все облегченно вздохнули. Серебристая машина неуклюже, всеми тремя колесами, коснулась бетонных плит и помчалась в дальний конец аэродрома. Прямо по полю бежали за ней люди…. Инженеры снимали самопишущие приборы, чтобы проанализировать данные полета, ждали заключения летчика. А он обвел их усталыми глазами и умоляюще попросил: — Братцы, дайте часок отдохнуть… Таким был тот полет — один из сотен подобных. Да, подобных, так как у испытателей заданий простых, не связанных с опасностью, не бывает… Ведь они идут первыми. Этот час он бродил по лесу, что рядом с аэродромом, бродил и думал о погибшем друге, его беззаветной любви к авиации, вспомнил, как сам впервые постучался в ее двери. …До школы путь недолог. Пробежал два проулка — и там. Если через забор в проходном дворе — и того ближе, считай, по времени — минут пять. Но и короткие пути бывают долгими. Сверкнет в синеве серебро крыльев — и время останови лось. Заложит парнишка руки за голову, ноги рас ставит и устремит вверх не по-детски задумчивый взгляд. Там небо, исчерченное невидимыми голубыми дорогами, огромное, бездонное. Вот бы подняться туда, посмотреть, что творится за облаками! И кто скажет, сколько раз бороздил он это небо в своих, казавшихся тогда несбыточными, мечтах? Влюбился в авиацию, что тут поделаешь! О мечте его как будто никто не знал, Да и от самого себя он пытался порой ее поглубже упрятать. Долго ходил по берегу «пятого океана», а ступить в него не решался. Нет, то не боязнь была, а совсем другое. «В авиацию не каждого берут», — слышал он от одного военного. Военные, конечно, все знают… Вот и пришли сомнения. Они что сорная трава: сорвешь — вырастет опять. Но большая мечта не гаснет на ветру сомнений. На этажерке теснились перечитанные по нескольку раз, заученные наизусть книги о летчиках и самолетах. А со стены, с вырезанного из «Огонька» портрета, приветливо и одобрительно смотрел на Жору Валерий Чкалов. Свои авиационные реликвии — вырезки из газет и журналов, очки-«бабочки» с разбитым стеклом, нарукавную эмблему — «птичку», и другие — берег парнишка пуще глаза. С ними он был откровенен. Вечерами, когда за переплетом окна повисала луна и слышалось прерывистое гудение ветра, можно было представить, что ты сидишь за штурвалом огромного самолета и летишь через Северный или даже через Южный полюс. — О чем задумался, Жорик? — спросила мать в один из таких вечеров, ласково положив на голову сына свою теплую руку. — Знаешь, мама, я хочу стать летчиком. Давно об этом мечтаю. Ты ведь не будешь меня отговаривать, правда? Филицата Павловна и раньше догадывалась о тайных помыслах сына, от ее внимания не ускользнули ни книги его, ни любимые игры. Но сейчас она уловила в ломающемся голосе какие-то новые нотки, увидела заискрившиеся решимостью глаза — и вдруг подумала, что все это может быть значительно серьезнее и ближе, чем казалось, что не так уж далеко то время, когда ее сын пойдет по пути, который сам для себя изберет, и никто не сможет помешать ему сделать выбор. А в один из вешних дней 1941 года семиклассник Жора Мосолов не пришел, а скорее прилетел домой в настоящей летной форме. Синий суконный китель свободно сидел на его еще не окрепших плечах, на голубых петлицах матово поблескивали латунные «птички», на голове красовалась пилотка с кантом цвета майского неба, а лицо светилось такой радостью и счастьем, что не разделить его мать не могла. А Жора, казалось, сам еще не верил в то, что стал учеником специальной школы Военно-Воздушных Сил. Слишком уж неожиданно все произошло. А впрочем, почему неожиданно: Разве он к этому не стремился, разве не верил, что добьется своего? О том, что в Казани будет спецшкола ВВС, стало известно сравнительно недавно. И надо же так случиться, что ее разместили как раз в том самом, лучшем в городе, школьном здании, где учился Жора! А его школу перевели в другое помещение. Обидно, конечно, было покидать стены, в которых провел годы учебы, да еще тогда, когда они могли приблизить его мечту о небе, о полетах. — Но своему другу Кольке, который тоже тайком мечтал об авиации, Жора сказал твердо: «Я еще вернусь сюда. Вот увидишь, вернусь!» И он вернулся. Пришел в спецшколу, когда набор был уже закончен. — В виде исключения, — сказал ему заведующий учебной частью, рассмотрев поданные документы — табели, где все клеточки были заполнены только пятерками, грамоты за отличную успеваемость, заботливо сохраненные Филицатой Павловной с первого года учебы сына. Говорят, что, если путник сделал первый шаг, он должен пройти всю дорогу. Конечно, Жора понимал, что от школьника до летчика путь неблизок. На первых порах настоящего авиационного было совсем немного — только форма, вызывавшая зависть однокашников, строевая подготовка, развешанные в коридорах картины да установленный в одном из классов сверкающий полировкой трехлопастный ВИШ — винт изменяемого в полете шага. И все же учащиеся в душе уже чувствовали себя настоящими летчиками, с друзьями об авиации говорили солидно, давая понять, что кто-кто, а уж они кое-что понимают в летном деле. Шел суровый военный 1942 год, когда Жора узнал о наборе курсантов в аэроклуб. Двух мнений быть не могло, и в тот же вечер он, едва ступив на порог дома, сообщил матери о своем решении записаться в аэроклуб. Филицате Павловне казалось, что она уже давно готова к этому, и все же… Рука смахнула непроизвольную слезу. Война ведь, газеты и радио приносят тревожные вести с фронта. Что ни день, то новые оставленные города и села, новые похоронные листки в руках заплаканных жен и матерей. Враг рвался на восток, к Волге, враг все еще наступал. Она тоже видела самолеты. Они почти всегда летели на запад — туда, где чудовищным факелом полыхало небо войны. Все ли вернутся в родные края? — Зачем спешишь, сынок? — спросила она тихо, все еще на что-то надеясь. — Ведь ты мал еще. Все придет в свое время. — Нет, мама, — очень серьезно ответил Жора. — Раз уж решено, что буду летчиком, значит лучше начинать раньше. Может быть, еще успею и фашистских стервятников бить. Да ты не волнуйся, мамочка, — добавил Георгий ласково. — Все будет хорошо! Вот увидишь. Научусь летать, окончится война, и тебя покатаю. Со мной ведь не страшно будет… Филицата Павловна прижала к себе сына. — А где же этот аэроклуб находится? Не далеко ли? Ведь и в школу еще ходить надо. Не хотелось огорчать мать. Но и лукавить не привык. Сказал прямо: — Несколько километров. Это совсем недалеко. И тут же с напускным спокойствием добавил: — Я узнавал, туда много попутных машин ходит. Все наши ребята будут ездить так. Ведь не один я иду в летчики. Пришлось впервые погрешить против истины. Но уж больно велика цель… Через несколько дней Георгий перешагнул порог Центрального аэроклуба имени В. П. Чкалова, находившегося тогда в эвакуации в Казани. В кармане лежал табель с отметками, справка о состоянии здоровья и комсомольская характеристика. А за плечами ни много ни мало — пятнадцать мальчишеских лет. Постучал в одну из дверей. — Где у вас начальник? — спросил он невысокого седеющего человека в видавшей виды военной форме, со следами споротых знаков отличия. — А зачем тебе начальник? — Хочу стать летчиком! Седой в общем-то не удивился. Он оценивающе посмотрел на парнишку, на его отутюженную форму, протянул руку за документами и кивнул головой на стул. Садись, мол, сейчас потолкуем. Но паренек продолжал стоять. Живые глаза смотрели весело и чуть дерзко, на лице то вспыхивала, то пропадала улыбка. Не выдержав затянувшейся паузы, он решительно добавил: — Мне бы как можно быстрее… Георгию казалось тогда: выпусти его хоть сейчас в самостоятельный полет — и профессия летчика, о которой он так долго мечтал, будет освоена. Уж что-что, а теорию летного дела он знал назубок. Мужчина поднял голову, прищурил глаза и, улыбнувшись одними лишь уголками губ, не без иронии заметил: — Ишь ты, быстрый какой! Так не пойдет. Глаза парнишки, полыхавшие смело и задористо, потухли было, плечи опустились. Но он тут же упрямо тряхнул головой и, горячо выпалил: — Не примете здесь — поступлю в другой аэроклуб. А летать буду. Буду — и все! И в голосе прозвучала такая неожиданная твердость, такая убежденность, что собеседник не выдержал и улыбнулся уже открыто, с одобрением. — Дельно. Только тебя ведь еще никто не гонит. Быстрота твоя не пойдет, говорю. Понял? — И потом уже примирительно: — Да разве мы такого бойкого упустим? Георгий вздохнул. — Ну, а как пойдет? — Да ты, я вижу, всерьез. Ну ладно, заявление пиши. А насчет быстроты — там видно будет. Посмотрим еще, на что ты способен. Если бы от меня одного зависело, я бы тебя прямо сейчас на истребитель посадил. Жора аккуратно расправил шершавый лист бумаги, обмакнул в чернила перо. Буквы выводил старательно (говорят, по почерку тоже можно судить о способностях!). Слова подыскивал строгие, решительные. Потом перечитал, облизнул пересохшие губы и, возвращая лист, выдохнул: «Все!» Так была заполнена первая страница его летной биографии. Нелегко учиться в школе и заниматься в аэроклубе. Завьюженными дорогами добирался он до аэродрома. Зима выдалась морозной, снежной. По многу дней подряд мела пурга, бросала в глаза пригоршни сухого, колючего снега. Хлесткий ветер бился между стенами домов, обжигал лицо, хватал за кончики ушей. А Георгий неизменно, в любую погоду торопился в свой аэроклуб слушать лекции по теории полета, аэронавигации, материальной части самолета и двигателя. Когда пешком, а когда и на попутной машине, но всегда без опоздания, точно к началу занятий. Зимний день угасал быстро. Густая темень опускалась на землю как-то сразу, и только звезды, если небо было ясным, сверкали на черном бархатном небе. Жора затемно возвращался домой, не замечая холода и усталости. Ждал лета. И оно пришло. Правда, не все оборачивалось так, как хотелось бы. С наступлением тепла курсанты чаще занимались на аэродроме, но готовились к полетам не на самолете, а на планере. Слишком переполнены были группы «самолетчиков», да и возрастной ценз пока еще давал о себе знать. Придерживали. Сначала Георгий недоумевал: как это можно летать без мотора?! Спросить стеснялся, но всем своим растерянным видом выражал сомнение и любопытство. Про самолеты знал все, а здесь оказался пробел. Инструктор заметил: — Ты когда-нибудь слышал о восходящих потоках? Слышал, конечно, но этого мало. Надо знать. Поэтому замялся. Неопределенно пожал плечами: — Нет, не слыхал. Еще не проходили. Тогда инструктор подробно рассказал, как образуются мощные восходящие потоки, как подхваченный ими планер часами может парить в поднебесье. Планер… Конечно, это не самолет. Не о нем мечтал Георгий, когда шел в аэроклуб. Но раз надо, то надо! Долго присматривался к тому, как парят планеры в небе, наблюдал, как они соревнуются с птицами в умении использовать восходящие потоки для набора высоты. Любил послушать комментарии знатоков. — Седьмой не удержался! Идет на посадку… А вот тот нащупал поток. Держись! — кричали с земли, как будто их голос мог быть услышан планеристом. И снова над аэродромом раздавалось дружное: — Держись, держись!.. Ну!.. Эх!.. Постепенно Георгий привык к планеризму и даже полюбил его. Ему нравились непередаваемо чудесные запахи разогретых солнцем дерева и эмалита, глубокое безмолвие парения, в котором так хорошо думается. Взлетающие планеры казались гигантскими доисторическими птеродактилями, и нельзя было не залюбоваться их полетом. Время шло. У Георгия уже установилось почтительно-нежное отношение к своему планеру. После первого полета «на резинке» на аэродром Георгий приходил как на праздник и с нетерпением ждал своей очереди. А как здорово было там, наверху! Из-под кучевых облаков, похожих на горы хлопка, Георгий, слегка поеживаясь от прохлады, поглядывал на землю, где в это время стояла жара. Вот внизу виден лесок, зеленым серпом охвативший аэродром. Рядом с ангарами стоят друзья-товарищи и наблюдают за его полетом. По шоссейной дороге бегут в город и обратно автомашины, похожие на спичечные коробки. Широкой серебристой лентой стелется Волга. Все здесь вокруг хорошо знакомо, понятно, просто. Скользя в поднебесье на легкокрылом планере и признавая всю прелесть парящего полета, Георгий не забывал о своей мечте, считал, что она осуществилась пока лишь наполовину. Ему все чаще снились быстрые крылья истребителя, рассекающие загадочную далекую стратосферу. Инструктор чувствовал настроение одного из лучших своих курсантов, видел, с какой завистью поглядывал он на тех, кто рядом, на этом же аэродроме садился в кабину самолета. — Ничего, Жора. Привыкай больше к планеру, браток. На самолете тоже может пригодиться умение планировать без мотора. А может быть, и планеризм слюбится, а? — Ну уж насчет слюбится — для кого как. По мне, безмоторная авиация — переходный этап. — И только? — Да нет же. Знаю я, что планеризм настоящий спорт. Но я лично не хочу всю жизнь ловить восходящие потоки. Я люблю шум, хочу, чтобы воздух свистел рядом с кабиной. — Ладно, — добродушно соглашался инструктор. — Как говорится: будет тебе дудка, будет и свисток. А торопиться не следует, хотя ты и горяч. Думаешь, пришел сюда — и сразу получишь боевой самолет? Нет, браток, на это не рассчитывай. Познай сначала законы неба. Планер освой по-настоящему, прочувствуй его, научись подчинять своей воле, и чтобы не ты его, а он твои желания угадывал, чтобы как по ниточке ходил, а не клевал носом да рыскал, как слепой котенок. Я-то сам ведь летчик, а вот увлекся планеризмом. Смекай почему… — Выходит, что на планерах летать труднее, чем, скажем, на истребителях? — Труднее не труднее, а уметь надо! Георгий вообще-то и сам это понимал. Он упорно овладевал секретами безмоторного полета. А когда постиг сложное искусство высшего пилотажа, инструктор сам сказал ему однажды: — Пора, Жора, за штурвал самолета садиться. Первую ступеньку ты перешагнул. Получилось так, что его направили в эскадрилью Валентина Федоровича Хапова. Опытный летчик скоро разгадал в молодом курсанте незаурядные способности. Нет, не врожденные качества! Хапов был убежден, что летчиками не рождаются, а становятся. Талант подобен искре: его можно разжечь и погасить. Но в этом мальчишке было то, из чего можно «лепить» летчика. Какое-то самоотверженное упорство и исключительное внимание к мелочам — вот что нравилось ему в этом шустром девятикласснике. Теорию Мосолов знал. К замечаниям инструктора относился внимательно. Не было случая, чтобы тот ему дважды указывал на одну и ту же ошибку. Во время вывозных полетов инструктор все чаще и чаще передавал управление маленьким тихоходным У-2 своему питомцу, и самолет в его руках с каждым разом становился все послушнее. Способного паренька хвалили, ставили в пример. Валентин Федорович много говорить не любил. Особенно повторять одно и то же. Но когда доводилось ему летать с курсантами, подмечал все, словно тысяча глаз была у человека. — Не торопись с выравниванием. Скорость не теряй. Смотри чуть дальше и левее… А откуда он может знать, куда смотрит курсант, когда сам сидит в другой кабине? Чудеса! — Хотите стать настоящими летчиками — учитесь все видеть. Не смотреть, не созерцать, а именно все видеть, — говорил Хапов. — Это только в толковом словаре глаголы «смотреть» и «видеть» равнозначны, а в летном деле между ними целая пропасть. Подошел к самолету — что видишь? Красоту его, совершенство форм, глянец обшивки? Не густо. А вот другой взгляд: трещинка на лопасти винта, незашплинтованная гайка, капля масла на капоте, струбцина на руле поворота. Проглядел, прошел мимо — попадешь в воздухе в беду. А теперь другая, не менее важная сторона, — продолжал наставник. — Что непосредственно касается тебя, когда выруливаешь на старт, на что обращаешь внимание? Смотришь вперед, чтобы не нарулить на препятствие? Значит, ты еще не летчик! А если сзади идет на вынужденную самолет с отказавшим двигателем или сбоку тебе показывают «крест» — требуют выключить зажигание? Значит, нужно видеть все на триста шестьдесят градусов вокруг. Это называется осмотрительностью. А уж в воздухе осмотрительность — вопрос жизни. «Теперь можешь сам!» …Первый самостоятельный полет на самолете. Его Георгий не забудет никогда… Да и можно ли забыть такое! Наконец-то ему доверили крылатую машину! Доверили самому взлететь, сделать круг над аэродромом и сесть. Просто? Нет. За ним будут следить уже только с земли. Следить и оценивать, на что способен он сам, без помощи инструктора, будет ли он настоящим летчиком! Только что его проверял на готовность к вылету Валентин Федорович. Казалось: зарулят на стоянку, выключат мотор, поговорят об ошибках. А получилось иначе. Хапов расстегнул привязные ремни, подал условный знак, и пока курсанты прилаживали в инструкторской кабине мешок с песком, сказал Мосолову: «Теперь можешь сам. Сделай один круг». Одобрительно хлопнул по плечу и соскочил с плоскости на траву. Мотор затарахтел громче: «Дры-дры-р-рр…» Теперь дать полный газ и… разбег. Колеса пересчитали все знакомые уже неровности летного поля, и, подпрыгнув последний раз, самолет оторвался от земли. Поплыла вниз зеленая скатерть аэродрома, верхушки деревьев; откуда-то сбоку выскочили серебряные нити железной дороги, нырнули под мост и скрылись в лесу. Впереди в воздухе через прозрачный круг вращающихся лопастей винта мерцало солнце. А сердце переполнено таким восторгом! Этого словами не передашь. Вот она, настоящая поэзия! Программу самостоятельных полетов Георгий выполнил самым первым в группе. Оценки получал отличные — высший балл! Ребята завидовали: «Ты, Жора, ас!» А он решил проверить свои способности, крутануть в воздухе что-нибудь такое. Несколько дней ходил задумчивый, все что-то прикидывал, чертил на земле какие-то кривые. И однажды зашел на посадку с запасом высоты, положил машину на крыло и начал резко скользить. Ниже, ниже — почти до самого выравнивания. Он не видел, как рванулся к посадочному «Т» инструктор, как взлетела в небо красная ракета, как в квадрате, где курсанты ожидают очереди на полет, все вскочили с мест и с тревогой следили за падающей машиной. Он думал только о том, чтобы успеть в последний момент парировать скольжение, чтобы не снести шасси. Маневр выглядел красиво. А главное — удалось притереть самолет точно у посадочного «Т». Выключил мотор. Вылез из кабины степенно: «Вот, мол, какой я!» Но до конца марку не выдержал. В квадрат не шел, а почти бежал. На ходу снял шлем и вытер вспотевший лоб. Он чувствовал себя героем дня. Хапов встретил Георгия на полпути. Их взгляды встретились, и курсант прочитал в глазах своего наставника такое суровое осуждение, что невольно остановился, словно споткнувшись о невидимое препятствие. И сейчас же на память пришли слова, так, недавно сказанные Валентином Федоровичем: «Летчик всегда должен быть уравновешенным и действовать только целесообразно». Так они молча постояли минуту. Хапов морщил лоб, зло сплевывал на землю и вдруг, круто повернувшись, резко скомандовал: — Построить эскадрилью! Курсанты не сразу поняли, чем недоволен комэска. Ведь заход на посадку выполнен красиво, смело, чисто, скольжение — маневр не запретный, он входит в арсенал приемов летчика. Понуро стоял Георгий перед строем и слушал гневные слова командира: — Смотрите, какой лихач нашелся! Цирковые номера на посадке выкидывает. Я-то думал, летчик из него хороший выйдет… Хапов глотнул воздуха и жестко рубанул: — Эх, ты!.. Георгий оторопел. За что? За то, что он долго продумывал и уточнял свои действия, проигрывал мысленно весь заход на посадку, каждое движение, каждую деталь? Ведь может же случиться в жизни, что понадобится посадить машину во что бы то ни стало с одного раза, например, если двигатель заглохнет. Значит, нужен запас высоты. А потом уже, когда убедился, что сядешь, можно скользнуть сколько потребуется. Вот ведь для чего старался. А получилось… Наказание без преступления — вот что получилось! Не поняли — наказали, а в душе небось сами восхищались. Такой обиды Георгий еще не испытывал. К горлу подступил комок. Чтобы скрыть волнение, он больно прикусил губу. — Вы думаете… — начал было он, но, так и не закончив фразы, пошел прочь. Быстрее, быстрее… Хапов оторопел. Он запомнил глаза этого парня, видел их перед собой. Они очень интересные: небольшие, серо-голубые, с черными, словно тушью вычерченными, бровями. Вроде бы и ничего особенного. А вот ни разу не отвел их курсант в сторону. Такие глаза могут часами следить за стрелками приборов, разглядывать каждую деталь мотора и провожать пролетающий самолет, пока тот не растворится в небе. В этих глазах жадное, ненасытное любопытство ко всему. — Вернись! Вернись, говорю! — кричал Хапов. — Ты мне эти штучки брось! А ну, подойди сюда! Заключение было коротким: проявил недисциплинированность в воздухе, за это и получил по заслугам. А потом, вечером, они молча шли рядом мимо самолетных стоянок, опушки леса, и только на полпути до города Валентин Федорович прервал молчание. — Ты еще очень молод. Летаешь неплохо, хорошо даже, но торопишься. То, о чем ты думал, что прикидывал — это похвально. А дисциплина для кого? Был вот у меня один друг. Отличный летчик, машину пилотировал так, что даже с земли наблюдать — дух захватывало. Да все он как-то на грани возможного ходил, нередко путал, где храбрость и где ухарство… Плохо он кончил, Жора… И вот что я тебе скажу еще. У нас кое-кто летное мастерство сводит к ремеслу или чему-то такому, что связано с внешним шиком и блеском. На самом деле понятие «летное мастерство» много шире. Не, люблю громких фраз, но скажу, как учили в свое время меня: это сложнейший и прочнейший сплав из знаний, навыков, любви к профессии, воли. Ты, я вижу, обиделся, что я с тобой так круто обошелся. Но подумай сам, какой пример ты подал другим? Если оставить без внимания, завтра второй, послезавтра третий займутся «самодеятельностью», смотришь — и недосчитаемся кого-нибудь. Пугать не хочу, но такое уже кое-где бывало… Разговор был долгим. Не вдруг отмерили двое шагами этот длинный путь. Хапов по-отцовски просто и убедительно говорил: — Ставить жизнь в копейку могут только те, у кого она ничего не стоит! Рисковать можно, да и нужно, но ради великой цели. Так сказал Михаил Михайлович Громов. Запомни! Я хочу, чтобы ты не дулся, а понял, что мне от тебя надо и что тебе надо от авиации. Разумеешь? Георгий кивнул. — Обещаю больше дурака не валять, — сказал он, пожимая на прощанье руку своего наставника. — Это твердо! Слово свое он сдержал. В выпускной аттестации крупными буквами было выведено самое заветное: «Летать достоин!» Прощай, Казань! Бежит по рельсам поезд, выстукивают колеса: «Про-щай, Казань!» Город уже далеко позади. Его заслонили леса и горбатые спины холмов. Мелькают километровые столбы, полустанки. Летят встречные поезда. Все когда-нибудь уходят из-под материнского крылышка. Вот и он едет в военно-авиационное училище крепить свои крылья. Не испугали ни разлука с родным домом, ни рассказы о жизни среди раскаленных песков или в суровом Заполярье у черта на куличках. Ведь известно, военные всегда на колесах. Решил: там, где летают, жить можно! Ехали-ехали и прибыли, наконец, в военно-авиационную школу. На первый взгляд все здесь казалось удивительно знакомым. Георгий сравнивал школу с аэроклубом. Всё как и там, только порядки здесь уже военные, уставные, форма курсантская и денежное содержание, чтобы табачок в кисете не переводился. У курящих, конечно. Те, кто, как Мосолов, успели закончить аэроклуб, вместе с новичками снова засели за теорию: мотор М-11, самолет УТ-2, аэронавигация, теория полета… Все знакомо, все понятно. Сначала боялся, что будет скучно. Но ошибся. Верной оказалась поговорка «повторенье — мать ученья». Скоро курсант Мосолов сам почувствовал, что глубже стал разбираться в аэродинамике, увереннее распутывать кружева электросхем, ориентироваться в хитросплетениях бензо- и маслопроводов. А вот начали летать, и сразу сказался аэроклубовский опыт. Первым в группе с минимальной вывозной программой вылетел Мосолов самостоятельно. Четко и уверенно выполнял в воздухе самые сложные фигуры высшего пилотажа, взлетал и садился, как по ниточке. — Молодец, — хвалил инструктор. — Всегда так летай. — Машина хорошая, — спокойно отвечал Георгий. — Такую пилотировать — одно удовольствие. Скоростенки бы ей прибавить раза в три-четыре. — Ничего, — улыбался инструктор. — Еще налетаешься на скоростных. А «утенка» не забывай, на нем многие прославленные наши асы начинали путь в небо. У тебя задатки есть. Если не зазнаешься, не успокоишься, будешь отличным летчиком. Помяни мое слово. …И снова дорога. И снова учеба. Теперь уже не в школе, а в училище — Военно-авиационном училище летчиков. Тут все другое — и самолеты, и инструкторы, и дисциплина. Все серьезнее, строже, ответственнее: ведь за училищем не просто летная работа — из него должны выйти командиры-воспитатели. Случайные люди здесь не нужны, но кто знает, быть может, из прибывших сюда салажат выйдут на летную дорогу новые таланты — такие, как Чкалов, Коккинаки, Покрышкин, Кожедуб… Все они когда-то были курсантами, такими же, как и эти. Кожедуб здесь служил, в этих стенах. Многие преподаватели, инструкторы, командиры помнили еще этого коренастого, крепко сбитого весельчака и заводилу. Мосолов был зачислен в эскадрилью, которую негласно именовали «кожедубовской». Да, именно в ту, в которой был когда-то инструктором прославленный воздушный боец. Казалось бы, тут только и летать, но… начало оказалось неожиданным: самолетов в училище не хватало, они были нужны на фронте. И пришлось курсантам ходить в караул, чистить картошку на кухне, готовить к полетам крылатые машины, на которых потом летали другие. Небом, как говорится, и не пахло. Что скрывать, были нетерпеливые, слабые духом, не выдерживали ожидания, теряли надежду. Георгий держался крепко, согласен был на все, лишь бы летать. Ждал терпеливо, верил. И дождался-таки своего часа. Летную науку и здесь начинали с азов теории. Кое-кто из курсантов теоретический курс считал скучным: формулы, графики, расчеты… А если это уже вторично или третий раз? Может быть, поиграть на занятиях в «морской бой» или незаметно почитать интересную книжку? Были и такие — те, кто, еще не став летчиком, уже потерял вкус к авиации, а по существу, и право летать. А у курсанта Мосолова именно в это время наметились уже определенные задатки исследователя. Ему все больше хотелось до конца уяснить сущность каждого явления, вникнуть в самое, так сказать, его нутро, сердцевину. «Уроков», как и раньше в десятилетке, не зубрил. Не видел в этом смысла. Читал и разбирал, читал и разбирал. На лекциях, а чаще после них, в часы самоподготовки, забрасывал преподавателей вопросами, выходящими порой за рамки учебной программы, такими, что с ходу не всегда ответишь. Товарищи нередко обращались к нему за помощью, знали по опыту: Мосолов отличник не только для себя и не ради отметок. Охотно выслушает, разберется, поможет. Это тоже в характере. Зима пролетела незаметно, хоть и ждали ее ухода с нетерпением. Начались курсантские полеты сначала на «утенке» — УТ-2, потом на прославленном Ла-7. Это уже настоящий, испытанный в боях истребитель. Чудесная машина — Ла-7: простая и легкая в управлении, мощная, маневренная. Дашь на взлете полный газ, забушует пламя в четырнадцати цилиндрах двигателя, и, словно стрела из лука, взмывает она в поднебесье. В пилотажной зоне на ней чудеса можно было творить. Но чудеса чудесами, это уже из другой области. Здесь требования были жесткими — выполняй комплекс упражнений, да так, чтобы все фигуры выходили чисто, одна за другой. Попробуй понапрасну «утюжить воздух» — придется потом на разборе покраснеть. У Мосолова в летной книжке — круглые пятерки. Нельзя сказать, что все легко давалось, — талант, дескать. Просто чуть больше, чем другие, просиживал на тренировках в кабине самолета, немножко тщательнее изучал задание на предварительной подготовке к полету, собраннее был в воздухе. А все это — одно к одному — и определяло его летный почерк. Больше всего полюбилась Георгию воздушная стрельба. Поднялся в воздух. — и ищи «противника». А тот где-то со стороны солнца крадется, тянет за собой на длинном фале полосатый конус. Тут не зевай, иначе вернешься на землю с полным боекомплектом. Но у Мосолова взгляд цепкий — помнит, как Хапов осмотрительности учил! Ведет самолет змейкой — так лучше просматривать воздушное пространство в направлении полета. А вот и цель показалась, идет на встречно-пересекающемся курсе, чуть выше и левее. Атака! Боевой разворот с выходом в заднюю полусферу буксировщика. В опаловой призме прицела светятся концентрические кольца. Вот уже неосторожной мухой бьется в паутинке колец темный конус. Еще немного… Пора! Пальцы вдавливают пружинящую гашетку. Раз, другой! Отрывисто гремят пушки. Снаряды кончились, можно отваливать. Буксировщик снижается и сбрасывает конус. — Ничего не скажешь, опять отлично, — встречает Георгия на земле начальник воздушно-стрелковой подготовки. — Иди полюбуйся на пробоины. Весь конус изрешетил. Быстро пролетели годы учебы. Первый. Второй. Третий… Училище Георгий закончил по первому разряду, или, что одно и то же, с отличием. По всем дисциплинам пятерки. На золотистых погонах засверкали две лейтенантские звездочки, в документах значилось: «Присвоена квалификация военного летчика-истребителя». В разные концы страны в боевые части разлетелись бывшие однокурсники, а его и еще нескольких выпускников оставили на месте, инструкторами. Как лучших из лучших. Так решило командование. «Учите, — говорят, — других, как вас учили. Передавайте мастерство молодежи!» А сам-то он разве не молодежь? Кажется, только вчера был курсантом, выполнял контрольные полеты, волновался, как и все, сдавая экзамены, а сегодня — учи других. Трудно, конечно. Да разве в этом дело? Георгий мечтал о строевой части, одной из тех, где летчик-истребитель есть летчик-истребитель, то есть готовится к бою, учится воевать, охраняет воздушные рубежи Родины. Пусть пришлось бы служить в Заполярье, в Приморье, в Каракумах, где угодно. Но… приказ есть приказ. Значит, снова ожидание, терпение и работа. Любимая все-таки. Летная. Она-то ведь не временно, а навсегда. Да и летать инструктору приходится побольше, чем любому истребителю. Летная же практика — самый надежный ключ к небу. На том и порешил. Не обижался, не жаловался. Запрятал мечту подальше и взялся за дело. Основательно. Как всегда. Матери писал: «…Что-то новое сейчас тревожит меня. Хочется много знать и много сделать. Каждый день встаю с солнцем и кручусь допоздна, ты же знаешь, теперь сам летать учу. Трудновато приходится. Свободного времени очень мало, почти нет. Да я об этом и не беспокоюсь. Тем более что немного втянулся уже в новую жизнь и легче стало, интереснее, а главное — летаю много. Значит, все хорошо». Самому родному человеку — и самое сокровенное, из глубины души: «Мама, очень хочется стать настоящим летчиком. Таким, как Чкалов, но, наверное, об этом мечтают все летчики, а Чкалов один. Если и не стану таким, все равно буду на него всегда равняться. А пока…» А пока он инструктор. Его долг обучать и воспитывать курсантов, доводить их до уровня, нужного строевым частям. А какой он, этот уровень, откуда ему знать, если сам в части не служил? Чтобы не было ошибки, решил: буду учить, как Хапов, — в полном объеме и без скидок! Решение решением, а жизнь свои поправки вносит. На практике не все идет, как по-писаному. Разными путями приходят люди в авиацию: один добровольно, другой — по призыву; один рвется в небо, другой только признает его; одного надо сдерживать, приучать подчиняться разуму, а не порыву, другому — привить любовь к полетам, раскрыть их значимость и красоту. А как прививать? Опять же так, как Хапов, как другие инструкторы? Конечно, главное можно взять у них, но не слепо копировать, а с головой. С одним шаблоном ко всем подчиненным не подойдешь — очень уж они непохожи друг на друга. Счастье, что большинство в группе — патриоты летного дела, дисциплинированные, исполнительные. Эти ясно видят цель А другие? От них ведь не откажешься, тем более что и эти ребята неплохие, так, с выкрутасами, что ли… Один с гонорком, воображает, что все уже постиг, на товарищей посматривает свысока; другой — любитель пропустить рюмку-другую, сходить в «самоволку», словечко крепкое при случае, а то и без случая бросить. Таких проще всего наказать. Проще. А как лучше? Как нужно? Георгий сплеча не рубил — все же сам не так давно был курсантом. Поначалу привыкал к своим подчиненным, присматривался, изучал их. Выдержанный и тактичный, он упорно искал ключи к их сердцам. И, как правило, находил. Но случались и неудачи. — Характер у меня, наверное, не тот, не командирский, — говорил он своему другу, тоже инструктору Владимиру Нефедову. — Приказывать не умею. А тут больше десятка людей, и у каждого свое. В воздухе — там проще, летные способности курсанта видны как на ладони. А на земле приходится учитывать все его особенности, даже скрытые, да еще как-то влиять на них. Тут надо быть и психологом, и методистом, и педагогом, и еще не знаю уже чем. — Опыта у нас пока маловато, да и возраст еще самый что ни на есть курсантский, — отвечал Нефедов. — Притом первую в жизни группу получили. Когда сединой и шрамами обзаведемся, авторитет придет сам собой. Сразу станет легче. А характер у тебя действительно очень мягкий. Этим кое-кто и пользуется. Так было сначала. На плечах инструктора Георгия Мосолова офицерские погоны. Лицо волевое, крутой изгиб губ, густые вразлет брови, а улыбнется — мальчишка мальчишкой. Видимо, не отстоялось еще в нем то самое — начальственное, что ли? Может, его и не надо бы слишком-то, а все-таки совсем не обойдешься. Инструктор ведь, командир. Характер характером, а четыре выпуска летчиков-истребителей все-таки подготовил. Более пятидесяти юношам дал путевку в небо Георгий Мосолов. А это не шутка. Знал, стало быть, дело, справился, набрал силу. По-иному и на инструкторскую работу смотреть стал. А она своеобразна, эта работа, — целыми днями только и знаешь: взлет да посадка, взлет да посадка. Или если в зоне, то виражи, перевороты, петли, штопор. А внизу всегда одни и те же, до деталей знакомые, словно сфотографированные памятью, степь, рощи, речка, уходящая под мост, да неровные улочки маленького городка. Ну разве не надоест? Вечерами насидишься в штабе над летными книжками, инструкциями, полистаешь «Курс учебно-летной подготовки», блокнот, испещренный заметками. А еще методику обучения надо осваивать, психологию. Это уже дома. Там на тумбочке делая стопка книг и конспектов. Трудно, конечно, утомительно, но если признаться, то и приятно было видеть, как крепнут крылья у твоих питомцев, узнавать в их летном почерке свой, получать потом из частей теплые письма с благодарностью за науку. Да и у самого летный почерк изменился, стал четким, устойчивым, красивым. Великое дело — практика, да еще на инструкторском кресле, где думать, а иногда и действовать приходится за двоих — за себя и за курсанта. И отвечать тоже. Однажды прибывший из штаба генерал наблюдал за его полетом. Он стоял рядом с начальником училища и не скрывал удовлетворения. — Прилично вполне… — не отрывая глаз от самолета, говорил генерал. — Молодой? — В тысяча девятьсот сорок восьмом году закончил. С отличием! — ответил начальник училища. — Хочу полетать с ним. — После посадки зарулите на стоянку! — услышал Георгий команду руководителя полетов. Через несколько минут летчик познакомился с генералом. — Слетаем в зону на спарке, — приказал тот. — Задание прежнее. Генерал занял место в инструкторской кабине. Взлетели. Видневшаяся впереди линия горизонта поползла под самолет. Истребитель пробил редкую облачность и вырвался на солнечный простор. Поет свою привычную песню турбина. Но отчего так учащенно бьется сердце? Оробел? Нет, это что-то другое. Георгий словно забыл, что летит не один, что за спиной сидит опытнейший летчик, от взгляда которого не ускользнет ни одна ошибка. Полет проходил почти над самым аэродромом. С земли видно, как истребитель, расплескивая солнечные блики, то рвался вверх, то молнией устремлялся навстречу земле, выписывал глубокие виражи, делал перевороты, крутил «бочки». Георгий продолжал «рисовать». Сейчас он как-то особенно чувствовал самолет, как-то органически ощущал, насколько отклонить ручку, «дать ноги» и какую силу при этом нужно приложить. После полета проверяющий не поспешил с выводами. Трудно было понять и по его лицу, доволен он или нет. Генерал неторопливо расстегнул шлемофон, сдержанно произнес: — Н-да, вроде бы неплохо получается. Сколько вам лет? — Двадцать четыре. — Так, так… Ну что ж, добре. Генерал, казалось, хотел что-то сказать, но передумал, отпустил Георгия и зашагал к командно-диспетчерскому пункту. Мосолов по привычке наморщил лоб. Он старался представить, о чем сейчас думает генерал, как скажется этот визит на его, Георгия, судьбе? Почему-то казалось, что посещение училища генералом будет иметь для него какие-то серьезные последствия. Но какие? Вот этого он отгадать не мог. Мимо прошел адъютант соседней эскадрильи. — Что голову повесил, Мосолов? Здорово ты сейчас крутанул! — А я не повесил. Но чему радоваться? Если знаешь, подскажи. Про себя же подумал: «Пока нечему». Слово «пока» чуть успокаивало. Но только чуть. Вечером Георгий пошел в Дом офицера. В большом светлом зале гремела музыка. Молодежь веселилась шумно и беззаботно. Дежурный нашел его среди курсантов-выпускников. Нашел и сказал, что вызывает начальник училища. Георгий шел, теряясь в догадках: что, если генерал все-таки чем-нибудь недоволен? Вроде бы все должно быть нормально. А вдруг? Так в сомнениях и дошел до штаба. С ними постоял минуту у закрытой двери и толкнул от себя. — Разрешите? Начальник училища, высокий, широкоплечий. — Входите, Мосолов, входите. Генерал хочет с вами побеседовать. — Да, это я попросил вызвать вас, товарищ старший лейтенант. «Письменный экзамен», так сказать, вы сдали, теперь — устный. Согласны? Георгий слушал генерала со смешанным чувством. В глубине души он радовался, что проверку выдержал. Но что будет дальше? Про себя отметил: генерал явно в хорошем расположении духа. Доволен чем-то. А тот вдруг прямо спросил: — Скажите, Георгий Константинович, у вас нет желания стать летчиком-испытателем? — Испытателем? Мосолов удивился. Собственно, не то чтобы удивился, а просто растерялся. Стать летчиком-испытателем? Он даже не сразу поверил в реальность этого предложения. Уж больно оно неожиданно. Да кто же из летчиков не мечтает об этом? Но… Говорят, туда не попадешь, отбор такой, что не дай бог. Только самые из самых. А тут так просто: желаете или не желаете? Конечно, пойдет, прямо сегодня, хоть сейчас. Хотел ответить, что давно, дескать, мечтал. А вместо этого вырвалось: — Не знаю даже, как сказать… Похолодел и потерял дар речи. «Что же я сделал! — пронеслось в голове. — Могут подумать, что отказываюсь. Сколько мечтал о большом деле — и вдруг…» Но генералу его ответ неожиданно понравился. Он перестал расхаживать по кабинету. — Правильно, Мосолов! Не надо скороспелых решений. В нашем деле каждый шаг должен быть взвешен. А шаг серьезный. Испытатель не просто летчик. Это человек, который ходит у опасной черты. И полеты у него особые. Нужно первым испытывать машины, на которых потом полетят сотни летчиков. Это доверие, и большое доверие, но и… риск. Помолчали. Потом снова. — А как вы себе представляете, старший лейтенант, что нужно для того, чтобы стать летчиком-испытателем? И тут же сам ответил на свой вопрос: — Нужно иметь желание быть им. Это прежде всего… Есть у вас такое? Теперь Георгий утвердительно кивнул головой. Он все еще был ошеломлен открывшейся перед ним перспективой. Реально ли это? — Ну, вот и оробели. Там, в воздухе, у вас лучше получалось… Ну, да ладно — не боги горшки обжигают, не сразу и в испытательный полет пойдете. Сначала подучат. Договорились? Посвящение в испытатели Генерал уехал. Георгий продолжал обучать курсантов. Он работал и ждал. Чего? Да того, о чем говорил генерал. И это ожидаемое пришло. Его вызвали в школу летчиков-испытателей. Здесь Георгий неожиданно встретился с Валентином Федоровичем Хаповым. Его бывший наставник, открывший ему дорогу в небо, теперь испытывал крылатые машины. Окружающие видели, как два человека долго тискали друг друга в объятьях, хлопали по коже летных курток, вглядывались в знакомые, близкие черты, а потом, обнявшись, пошли, сбивая ногами росу с травы огромного летного поля. Дежурный с повязкой на рукаве поднял было руку, хотел остановить: «Нельзя, мол. Куда?» Но передумал. А они, взволнованные встречей, снова, как когда-то, шагали молча, вдыхая аромат цветов. — Сядем? — предложил Хапов. Сели. Над ними по родной небесной сини плыли вереницы задумчивых облаков. — Ты молодец, Жора! Я еще тогда понял, что небо твое призвание. Если не сбавишь обороты, в большой полет уйдешь… Помолчали. Потом вдруг заулыбался Хапов, хитро спросил: — А глаголы «смотреть» и «видеть» не забыл? — Нет, конечно! Оба весело рассмеялись. — Ну ладно, пойдем к нашим… Они неторопливо шли по рулежной дорожке мимо стоянок, на которых ровными шеренгами выстроились самолеты самых различных конструкций — с поршневыми и реактивными двигателями, с прямым и стреловидным оперением, одноместные и тяжелые, давно знакомые и такие, каких Георгий никогда еще не видел. — Настоящий музей авиации, — заметил Мосолов. — Как вы думаете, Валентин Федорович, мог бы найтись такой летчик, который сумел бы пилотировать любую из них на выбор? Просто так, без провозных, сесть и полететь. — Во-первых, — живо откликнулся Хапов, — я не вижу здесь никакого сходства не только с музеем, но даже и с выставкой. В музее, как известно, экспонаты хранятся в условиях строжайшей неприкосновенности. Там даже таблички висят: «Руками не трогать!» На выставке все это демонстрируется, все дается напоказ: смотрите, дескать, какую красоту делать можем! Если же хочешь посмотреть на «музейные реликвии», то сходим потом в «железный ряд» на краю аэродрома. А эти самолеты — работяги, им еще рано в отставку. Хапов на минуту умолк, как бы собираясь с мыслями, а затем продолжил: — Что же касается универсалов, о которых ты спрашиваешь, то здесь много таких. Сейчас с некоторыми из них я тебя познакомлю. Практически каждый летчик-испытатель должен летать без провозных на любой машине. Ведь на опытный образец он садится первым и становится сначала как бы сам себе инструктором, а потом наставником сотен или даже тысяч летчиков, для которых эта машина предназначена. Ну, да ты и сам будешь таким, для того сюда и приехал. Уж если наш строгий генерал тебя приметил, считай, что ты без пяти минут испытатель. Будь спокоен, наш начальник школы умеет подбирать людей! Но обо всем этом мы с тобой еще успеем поговорить основательно, — заключил Хапов. — А сейчас давай изменим курс на тридцать градусов. Видишь, справа по борту стоит группа летчиков? Знакомы они тебе? — Нет, — откровенно признался Георгий. — А кто это? — Сейчас узнаешь. Минуту спустя Георгий впервые пожимал сильные руки, повторяя про себя давно знакомые фамилии: Анохин, Амет-хан, Бурцев… Так вот они какие, эти прославленные летчики-испытатели! Простые, веселые, дружелюбные. Встретишь таких случайно и не подумаешь, что перед тобой представители одной из самых героических профессий, люди, в которых мужество и умение идти на риск сочетаются с точным расчетом и скрупулезной целесообразностью малейшего движения в полете. О каждом из них можно было бы написать поэмы, часами рассказывать или слушать о подвигах, ставших для этих людей буднями. Вот Амет-хан Султан. Ростом невысок, не широк в плечах, а ведь настоящий богатырь! Без малого два десятка лет испытывает он в воздухе крылатые машины, сколько раз находил выход из таких переделок, что и сам потом, в ответ на вопросы, только руками разводил — повезло, мол! Но никакого «везения», разумеется, не было. Были за плечами боевой опыт, тридцать сбитых лично и девятнадцать в групповом бою вражеских самолетов, были отточенное летное мастерство и несгибаемая воля. Обо всем этом достаточно убедительно свидетельствовали две Золотые Звезды Героя Советского Союза, поблескивающие под распахнутой ветром кожаной курткой. Рядом — Анохин. Простой такой, худенький, очень скромный. Сергей Николаевич Анохин! Герой Советского Союза, заслуженный летчик-испытатель СССР. Ну, о нем-то Георгий, конечно, знал. Все ли, о чем он слышал, было так, как на самом деле, в этом он разберется позже, когда сам сможет определить, где почти непостижимая реальность работы летчика-испытателя смыкается с легендой, где достоверность, похожая на сказку, незримо переходит в домысел. А они не нужны, никакие домыслы, когда говорят о Сергее Анохине. Есть у авиационной медицины целый ряд незыблемых критериев для оценки пригодности человека к летной службе. Коротко говоря, он должен быть абсолютно здоров. Каждый год летчик проходит через «чистилище» с таинственным, ничего не говорящим непосвященному названием ВЛК. ВЛК — значит, врачебная летная комиссия. Из кабинета в кабинет переходит летчик; терапевт, хирург, невропатолог, окулист, отоларинголог замеряют пульс и давление, проверяют слух, мускульную силу, рефлексы. В бесчисленных графах медицинской книжки появляются лаконичные записи. «Норма», — пишет один специалист. Другой ставит просто «N». Это одно и то же. Внизу колонки вместо традиционного «итого» появляется «к летной службе годен», иногда — «годен без ограничения». Без такого заключения летчик перестает быть летчиком. Так каждый год. Без скидок. Ведь цена врачебной ошибки, поблажки — жизнь. Скажем, если у человека слабое зрение, он способен читать в очках. Летать в очках нельзя. Их может сдуть или сбросить с переносицы в аварийной ситуации, как раз тогда, когда нужна особая зоркость, чтобы посадить машину. Нужна она и в обычных условиях. «Смотреть в оба!» — закон для авиатора. А у Сергея Анохина через лоб наискось — черная повязка. Он потерял глаз в испытательном полете на заведомое разрушение самолета в воздухе. Этот эксперимент был необходим для того, чтобы никогда ничего подобного не происходило с серийными машинами, обладающими громадной скоростью. Внешне все выглядело буднично: пилот занял место в кабине, помахал рукой друзьям, собравшимся на стоянке, и вырулил на старт. Не было ни напутственных речей, ни советов, как беречь себя и машину. Все хорошо понимали, какую задачу будет решать в воздухе Сергей Анохин, знали, как тщательно он готовился к полету. Лучше всего о возможном исходе эксперимента было известно самому летчику. Он произвел все необходимые расчеты, определил последовательность действий, чтобы этап за этапом подвести машину роковой черте. Программа эксперимента была выполнена со скрупулезной точностью. И когда летчик покинул с парашютом уже рассыпавшуюся на куски машину, на земле по его подробным радиодонесениям знали очень многое о сильных и слабых элемента конструкции самолета. А потом Сергей Анохин составил блестящий отчет, в котором тонкая наблюдательность сочеталась с точным математическим анализом каждого явления, возникшего в этом необыкновенном полете. Мужество летчика-испытателя обогатило авиационную науку, привело теоретические расчеты в соответствие с практикой. Но самому герою события эксперимент стоил глаза. Для любого летчика это катастрофа, безоговорочная потеря любимой профессии. Для любого, но не для Сергея Анохина. Он остался в строю, продолжал испытывать в воздухе крылатые машины. И не этот ли подвиг, один из многих, совершенных им, является самым удивительным своей неповторимостью? Вот с какими людьми встретился в тот памятный день Георгий Мосолов. Потом он познакомится с жизнерадостным Владимиром Ильюшиным, с плотным, крепкого сложения, Константином Коккинаки, с Марком Галлаем — летчиком и кандидатом наук, которого друзья называли ходячей энциклопедией, с Петром Остапенко, своим будущим учеником; близко узнает Георгий и лауреата Государственной премии Григория Александровича Седова, замечательного мастера летного дела, хорошего товарища. Разные это люди. У каждого своя ярко выраженная индивидуальность. Но всем им присуще общее глубокая любовь к авиации. Сколько сделали они для нее! Сколько машин испытали в воздухе, сколько раз вступали в единоборство с опасностью и побеждали даже тогда, когда, казалось, человек уже бессилен, когда не оставалось никаких шансов на успех! Но если бы кто-нибудь спросил у них, хочется ли им переменить профессию, они, вероятно, просто обиделись бы. Работать рядом с ними, жить одной жизнью, одними заботами и самому вносить вклад в создание новых крылатых машин было для Георгия большой радостью. Начался новый этап в его жизни. Диплом инженера Летная комната… Здесь они собираются каждое утро. Ярко ли светит солнце, идет ли дождь, холод за окном или жара — они здесь. Всегда здесь. Или почти всегда. Так уж повелось: здесь все, кто не в воздухе. Динамик на стене не молчит. Он тоже трудяга. Из него непрерывно слышно на разные голоса: — Я — пятнадцатый, задачу выполнил, разрешите посадку. — Пятнадцатый, посадку разрешаю, — отвечает дежурный с КП. — Я — сорок пятый, выполняю площадку. Высота — семнадцать тысяч. — Сорок пятый, вас понял. Докладывайте результаты. Кто-то передает данные о работе двигателей, кто-то запрашивает температуру на высотах, разрешение пробить облака… Летная комната — это резиденция летчиков-испытателей. Здесь они работают, здесь и отдыхают. После полета они возвращаются сюда со шлемофоном и кислородной маской в одной руке и полетным листом в другой. Вешают шлемофон, звонят инженеру. Если повторный вылет в скором времени не намечен, снимают куртку, высотный компенсирующий костюм. Потом обсуждают полученные результаты, по телефону сверяют данные о температуре на высотах, составляют отчеты. Они трудятся! О чем только не говорят в этой комнате! Ее стены слышали рассказы о счастливых полетах и вынужденных посадках; споры о достоинствах тормозного парашюта и недостатках в системе дожигания топлива; об аэродинамических коэффициентах и… о концерте Святослава Рихтера в Большом зале консерватории, — о картинах Айвазовского и удачах или неудачах любимой футбольной команды… Здесь велись разговоры о творчестве Шолохова и Хемингуэя, Ремарка и Симонова… Говорили о летчиках и самолетах других конструкторских бюро, о детях и школах, статьях, опубликованных в «Известиях», и чемпионах мира по хоккею. Здесь говорили все и обо всем и никогда равнодушно. Интересный народ испытатели. Порой их трудно понять, где шутят, а где всерьез говорят. Как-то Георгия спросили: — Вон видишь ту машину? — Вижу. А что? — Как зовут ее, знаешь? — Ну, МиГ! — Правильно, МиГ. А еще Люська она. Люська! Понял? — Почему Люська? — Вот чудак! Имя ей такое дали. На ней Костя Коккинаки летал. Любил он ее. Ох, как любил! И было за что. Она никогда не подводила. Слышал я, он на полном серьезе говорил одной машине, которая его чуть не стукнула: «С Люськи бы, дрянь такая, пример брала, у нее золотой характер»… Георгий пожимал плечами. Константин Константинович Коккинаки всегда казался ему очень солидным человеком. Наверное, нет второго в мире летчика, который бы в таком возрасте испытывал реактивные истребители. А тут шуточки разные. Разыгрывают, наверное… Собеседник не унимался. — А вот этот МиГ-9 — старик, а выглядит, как молодой. Подгримировали. В кино снимался. «Актер»! А тот, в конце стоянки, — «профессор». На нем науку проверяют. Понял? Георгий, бывало, наслушается за день такого, а дома, пытаясь восстановить услышанное, удивляется: «Как у них все весело получается? Откуда это у людей такой нелегкой профессии?» Профессия испытателя, по существу, появилась вместе с самой авиацией. На заре ее развития каждый самолет был экспериментальным, а каждый пилот — летчиком-испытателем. По мере развития авиационной промышленности и повышения требований к крылатым машинам испытатели определились как самостоятельная профессия. Обособились, если так можно сказать. Тогда, казалось бы, все было просто: пилот сам, в зависимости от своей квалификации, взглядов и даже… настроения, решал, как он должен испытывать самолет. В основу сегодняшних правил по оценке пригодности машины к полету легли специальная программа и нормативы, выработанные многолетним опытом испытаний. Сейчас многие важнейшие данные регистрируются в полете приборами-самописцами, снимаются на фотопленку, определяются с помощью наземных радиотехнических средств. Очень уж сложна авиационная техника сегодняшнего дня, летчику уже трудно управлять самолетом и одновременно отмечать во времени скорость и скороподъемность, число оборотов двигателя и его температуру, кратность перегрузки и многое другое. И все-таки летчик остается летчиком. Есть еще много тончайших нюансов полета, которые может заметить, оценить, осмыслить только он. Кроме того, и сами приборы корректирует летчик. Каким же он должен быть, этот всезнающий и, так сказать, все умеющий человек? Вот это вопрос по существу. Работа испытателя требует обширных знаний. И даже не технических. Этого сегодня мало. Инженерных! Часто, возвращаясь после очередного полета, Мосолов рассказывал конструкторам и инженерам о своих наблюдениях, пояснял, как вел себя самолет на тех или иных режимах, говорил о подмеченных особенностях. Все, казалось бы, шло нормально. Его понимали. Но на каком-то этапе обсуждение итогов полета продолжалось уже без него. Георгий замечал это и не оставался равнодушным. Но что делать? В чем существо этих научных разговоров? Видимо, столбцы формул и замысловатые графики таят в себе нечто большее, чем его наблюдения, ощущения. Конечно, техника усложняется день ото дня. Тот же реактивный двигатель изменил не только скоростные и высотные характеристики самолета, но и его внешние формы. Самолет стал больше похож на оперенный снаряд, чем на ту классическую схему биплана или моноплана, к которой мы привыкли за долгий дореактивный период. Реактивный двигатель принес в авиацию и огромные посадочные скорости. Раньше 300–500 километров в час считались весьма приличными для горизонтального полета. Сегодня даже транспортные самолеты эту скорость превзошли вдвое и втрое. А попробуйте приземлить самолет, если его посадочная скорость превышает 300 километров. Это не так просто. Маленькая ошибка в расчете, и посадочной полосы не хватит. Только надежные тормоза да тормозной парашют могут предотвратить аварию. И то не всегда. Скорость звука на уровне моря составляет примерно 1200 километров в час. Казалось бы, газуй дальше — и обгонишь звук. Но это не так. Прежде чем достичь скорости звука, самолет должен преодолеть так называемую критическую скорость. Обычно она несколько меньше звуковой. А как поведет себя при этом самолет? Когда были созданы достаточно мощные двигатели, удалось достичь на самолете скорости звука. И тут началось необычное: самолет неожиданно, без всяких видимых причин опускал нос, переходил в крутое пикирование и отказывался подчиняться летчику. Если все принятые меры не помогали, то скорость быстро превышала предельно допустимую и самолет начинал буквально разваливаться в воздухе, причем особенно быстро, если при этом возникала вибрация. Иногда летчику-испытателю приходилось покидать самолет, а если удавалось спасти машину, благополучно приземлиться, то конструкторы, инженеры, летчики с изумлением рассматривали следы жестоких разрушений на прочном металле обшивки, которую словно били кувалдами, рвали и скручивали гигантскими клещами. Так возник термин «звуковой барьер». Георгий тоже испытывал такое. В одном из полетов самолет, разогнанный до критической скорости, внезапно, опустив нос, перешел в крутое пикирование и перестал слушаться рулей. В другой раз машина неожиданно резко упала на крыло, начала скользить. Ее лихорадочно трясло. С такими вещами не шутят. Малейшее промедление могло привести к полному разрушению самолета. Могло! Но этого не произошло. Ведь в кабине был человек, летчик-испытатель. Иногда говорят: реакция пилота «быстра, как мысль». На первый взгляд это верно. Но только на первый взгляд. Реактивный самолет обогнал мысль. Импульсы нервных возбуждений движутся по нервам от сетчатки глаза к коре головного мозга со скоростью 70–80 метров в секунду. Самолет за это время пролетает сотни метров. Вот и судите о том, какой должна быть реакция летчика. …Испытания в воздухе. Это не только полет на максимальную дальность или «по потолкам», проба управления по всевозможных ситуациях. Познавать «характер» самолета можно, например, при пуске ракет. Выключится ли двигатель в момент пуска на большой высоте или нет? Георгию такая работенка выпала под самый Новый год, к тому же не на своем аэродроме, а за тысячи верст от него. Погода не жаловала. Ветер больно хлестал по лицу снежной крупой, коченели на морозе руки. Кое-кто чуть ли не всерьез стал поговаривать о переносе испытаний: «Шампанское пора закупать. Какие тут полеты!» — Нельзя откладывать на год, — возражал Георгий. — Только сейчас. — Потом шутливо добавлял: — А бокал я возьму с собой, там и осушу за удачу и за Новый год. О том полете он вспоминать не любит. После пуска ракет двигатель все-таки остановился. Там, на большой высоте, в разреженной атмосфере турбине не хватило воздуха, она захлебнулась в дымной струе. Самолет резко просел. Тяга упала до нуля, и каждая секунда приближала машину к земле, каждая секунда могла стоить жизни. Неужели двигатель подведет? Двигатель не запускался. И тогда начался поиск того единственного режима полета, на котором можно было бы совершить посадку. Первый сигнал, который приняла земля, не предвещал ничего хорошего. — Остановился двигатель… Иду на вынужденную. А вскоре тот же голос так же спокойно доложил: — Прохожу над аэродромом. Высота восемь тысяч. Разрешите посадку на полосу. В таких ситуациях наиболее полно раскрываются способности испытателя как пилота и как исследователя, знающего тонкости техники, умеющего теоретически грамотно дать анализ всему происходящему в воздухе, и как человека, его выдержки и воли. Испытывать самолет — значит добиваться совершенства конструкции. Вроде бы аксиома, прописная истина. А сделать это можно только на основе знаний и опыта. Опробовать в воздухе самолеты, скорость которых далеко перешагнула за звуковую, давать им путевки в жизнь — сегодня такая задача по плечу не просто летчику, а летчику-инженеру. Иначе уже нельзя. Каждый день Георгий чувствовал горячее дыхание новой техники и правоту этой формулы. Жизнь продолжала наступать. Его товарищи из конструкторского бюро и ЦАГИ говорили о таких характеристиках будущих самолетов, в которые трудно было даже поверить. Скорости в два-три раза больше звуковой, потолок — почти космос. Сказка да и только! И какой-то внутренний голос шептал Георгию: «Хочешь повернуть туда — на самую быстрину, на самый простор событий, найди в себе силу воли и садись за парту, учись». Эту потребность он почувствовал сначала интуитивно. А потом сама жизнь подтвердила — надо! Ему, да и его товарищам-испытателям, нередко приходилось подолгу ожидать готовности самолета или просто соответствующей погоды. В такие часы трудно заставить себя заниматься чем-то другим, кроме составлений отчетов, чтения газет и журналов, шахматных баталий или бесед с друзьями. — Тридцать пятый будет готов через полчаса, — сообщали со стоянки, где техники и механики заканчивали последние приготовления. — Даю прогноз. Туман рассеется через час, — говорил дежурный метеоролог. «А что, если разумно использовать это свободное время, для учебы, например? — подумал однажды Георгий. — Надо посоветоваться с Григорием Александровичем Седовым». Авторитет Седова среди его коллег — летчиков и инженеров — был непоколебим. Более четверти века отдал он авиации. Так же как и Мосолов, начал он свой путь в авиацию на учебном самолете в аэроклубе. Потом закончил училище, летал, учился в академии. Но по-настоящему летный талант Седова раскрылся на испытательной работе. Безупречная техника пилотирования, редкая собранность, большое мужество, помноженные на основательную инженерную подготовку, делали его участие в создании и испытании новых образцов крылатых машин на редкость плодотворным. А если к этому прибавить его личное обаяние, отзывчивость, готовность помочь каждому, кто в этом нуждался, станет понятно, почему именно к этому человеку пошел за советом Георгий Мосолов. Для него Герой Советского Союза, заслуженный летчик-испытатель СССР, лауреат Государственной премии Григорий Александрович Седов был непререкаемым авторитетом. В доме по Чапаевскому переулку гостеприимства не занимать. Сюда многие летчики приходят запросто: и по делу и просто «на огонек». Если интересуетесь, хозяин покажет свою библиотеку, короткометражные фильмы собственного производства. Хозяйка обязательно чаем напоит. В тот вечер они сидели рядом, эти два летчика-испытателя. — Понимаешь ли, Жора, — говорил Григорий Александрович, — плохими мы были бы помощниками нашим ученым и конструкторам, если бы все, о чем узнали в воздухе, разъясняли им на пальцах. На «пальцах» — это я, конечно, немного утрирую, но если серьезно, то необходимо перевести свои наблюдения и ощущения, полученные в полете, на язык цифр, формул, графиков. Положи рядом математические анализы того, что было заложено в машину при ее конструировании, и того, что она дает практически, — и сразу станет ясно, где, как говорится, «не стыкуется». Это намного сужает фронт поисков, экономит большие средства, сокращает время на доработку машины. Ты спрашиваешь моего совета — идти ли тебе учиться? Иди! Все, чем смогу помочь, — за мной. Приходи в любую минуту, обращайся по любому вопросу. Я лично за тебя спокоен, верю — справишься с этим делом. Теперь давай поговорим конкретно… Домой Георгий возвращался глубокой ночью. Мягко шуршали шины по мокрому асфальту, впереди цветными глазками перемигивались огни светофоров. Улицы были пустынны, лишь, «раскочегарив» на просторе, проносились вездесущие такси, развозящие пассажиров ночных поездов да засидевшихся гостей. Большой город спал. А Мосолов ехал не спеша, размышляя о встрече с Седовым, о том, какую уверенность, какой заряд энергии вложил в него этот умудренный жизненным опытом человек. В чем его сила? Наверное, в личном примере, в том, что ему во всем хочется подражать. Летчик-инструктор, обучая курсантов в воздухе, нередко требует: «Делай, как я!» Это проверенный метод. Пользовался им в свое время и Георгий. Но никогда и никто не слышал, чтобы Седов предложил делать только так, как он, даже молодому летчику, даже если тот спрашивал, как нужно поступать в том или ином случае. А летать по-седовски стремились многие, учились у него не по обязанности, а по велению сердца, потому что было чему учиться. Георгий вспомнил один случай из многих, связанных с именем Седова, случай, ставший живой легендой. Это произошло тогда, когда отечественная авиация делала первые шаги за звуковой барьер. Процесс был затяжным и трудным. Результаты все более сложных испытаний моделей самолетов в аэродинамических трубах не давали полного представления о возможностях сверхзвукового полета, о всех его особенностях. Путь одних лишь лабораторных исследований не сулил успеха. Необходим был летный эксперимент, связанный с серьезным риском. Сделать это на новой машине поручили одному из лучших летчиков-испытателей страны, Григорию Александровичу Седову. Самолет со стреловидным оперением ушел в подмосковное небо точно так же, как уходили до него десятки и сотни других машин. Но все знали: полет особенный. Где-то там, на огромной высоте, летчик-испытатель остался один на один с не разгаданной до конца тайной. Значит, ему предстоял неравный бой. Можно было ждать всего, но хотелось верить, что летчик успешно справится с заданием. А случилось вот что. Седов, набрав заданную высоту, разгонял машину. Все шло нормально. Чувствуя, что возможности самолета еще не исчерпаны, летчик продолжал наращивать скорость. Машина вела себя хорошо. На аэродроме об этом знали из докладов по радио. «Скорость — заданная», — сообщил динамик металлическим голосом… и замолчал. Связь с самолетом временно прекратилась. Напрасно руководитель полетов, до хруста в пальцах прижимая манетку микрофона, посылал в эфир позывные, напрасно менял каналы связи. Небо молчало сурово и загадочно, как и положено небу. Но ведь там был человек, товарищ, друг! Что с ним? Где сейчас его самолет — эта пылинка в безбрежном пространстве? Не было ничего. Только томительная неизвестность, только предчувствие беды. А потом на посадочной прямой появилась черная точка. Ее увидели сразу многие потому, что все уже почти без всякой надежды смотрели туда. Седов? Да, это был он! Самолет планировал как-то странно, по какой-то замысловатой глиссаде. Удар колесами о землю, серия «козлов», и после пробега истребитель замер у дальней границы посадочной полосы. Когда самолет зарулил на стоянку и остановился, упершись колесами в колодки, к нему бросились инженеры, техники, летчики — все, кто был на аэродроме в этот час. Подбежали и… не поверили своим глазам. — Как же он сумел приземлиться?! На две трети рули высоты были потеряны в воздухе. Пытаться посадить машину с такими разрушениями почти безнадежно. Но летчик, подвергая свою жизнь смертельной опасности, пошел на риск и добыл ценнейшие сведения. Григорий Александрович рассказывал потом, что труднее всего ему было до высоты 300 метров. — Почему? — Дилемма была: катапультироваться или нет? А когда понял, что уже и думать об этом поздно, решил: сяду, обязательно сяду. И сразу почувствовал облегчение. В том полете, когда скорость достигла критической, испытатель ощутил вдруг страшную, всесокрушающую вибрацию — то, что в авиации называется флаттером. Седов немедленно принял контрмеры — убрал обороты, погасил скорость. Тряска исчезла. Но и за короткие секунды она успела разрушить значительную часть рулей. Изуродованная обшивка дала ключ к пониманию ряда явлений, возникающих на больших скоростях. Да, это был трудный полет. Образно говоря, летчику следовало подойти к самому краю глубокой пропасти. Подойти, увидеть ее, но не свалиться. Там, дальше, за опасной чертой, — мир предположений, которые предстояло проверить. Самым трудным был момент, когда в считанные секунды нужно было принять единственно правильное решение. И Седов его принял. В те секунды проявилось не только мастерство летчика, но и чисто человеческие качества: мужество, решительность, чувство долга. — Этот полет, — говорил Генеральный конструктор, — дал нам очень многое. Григорий Александрович помог установить причину флаттера, и она была устранена. …Бежит, бежит машина по ночным улицам столицы, и мысли бегут торопливо, словно боятся, что не хватит времени все додумать. Как это сказал Григорий Александрович: «Технический прогресс — это как бы длинная лестница, ступеньки которой — находки, предложения, эксперименты. Шаг за шагом, ступенька за ступенькой нужно подниматься по ней, чтобы заглянуть дальше, больше увидеть. И каждый шаг, даже самый маленький, необычно важен, так как без него не может быть следующего…» После этого Седов посмотрел в глаза Георгию: понял ли тот, о чем речь? Конечно, понял. Учиться надо. Обязательно. Говорят, что задумать что-то — значит наполовину сделать. Георгий поступил на заочное отделение инженерно-авиационного института без отрыва, так сказать, от производства. А «производство» у него известное — рабочий день не лимитирован, зачастую далеко за полночь переваливает. Отделение же заочное — сведи тут концы с концами! К тому же и требования к летчику жесткие: перед полетом отдых должен быть полноценным. Иной студент просидит ночь над учебниками, а утром идет сдавать экзамены. Глаза красные от бессонницы, в голове шумит. «Ничего, — отшутится, — опять одного дня не хватило». А летчик явится на аэродром внешне свеженький, отдохнувший, все равно сначала на медосмотр. А там одним опросом не отделаешься. Подсчитан пульс, измерена температура. «Теперь проверим давление. Э, молодой человек, да у вас оно подскочило. Отдыхали нормально? Ах, готовились к экзаменам? Напрасно! Ночью спать полагается. А с таким давлением в полет нельзя — реактивный, знаете ли, самолет. Чуть что — и… ну, сами понимаете… Словом, отдыхайте, а я сейчас позвоню, чтобы ваш полет вычеркнули из плановой таблицы. До свидания!» Вот так примерно. Да, нелегко было летать и учиться. Время пришлось кроить по минутам. С учебниками почти никогда не расставался, только что разве в самолет не брал, да и то потому, что нельзя. Не только книги, но и перочинный нож и зажигалка оставались у техника на земле. За этим строго следили. Вроде мелочь! А представьте себе, что выпал в полете из кармана портсигар и заклинил ручку управления. Остальное сами додумайте. Постепенно Мосолов нащупал тот ритм, который позволял более или менее безболезненно сочетать работу с учебой. Конечно, ритм этот был достаточно напряженным, но, как шутил Георгий, «на одно деление ниже критического». Вот и до защиты дипломного проекта дело дошло. Тему Георгий выбрал по вкусу — конструирование самолета, способного развить огромную скорость, значительно большую звуковой. Дипломант предусмотрел все: и сложность управления крылатой машиной на таких скоростях, и обжигающее дыхание теплового барьера, и другие особенности сверхзвукового полета. Многие его решения были смелыми, оригинальными. Особое внимание членов комиссии привлекло то, что каждое теоретическое положение подкреплялось выводами из личной практики, из опыта друзей-испытателей. Государственная комиссия единодушно определила: «Отлично!» И опять все силы — испытательному аэродрому. Теперь работа обрела новый смысл, давала стимул к поискам и находкам в каждом полете, даже в так называемом рядовом. Безвозвратно ушло время, когда обороты двигателя летчик определял по вибрации масла в стакане. Теперь самолеты оборудованы точнейшими и сложнейшими приборами, без которых немыслимо летать на громадных скоростях и высотах в любую погоду, в любое время суток. Все новые и новые рубежи преодолевает авиация, и все более сложным и совершенным становится оборудование самолетов. В заводских цехах еще только собирают опытную машину, а многие летчики уже испытывают в воздухе новые приборы, радио- и электрооборудование, средства спасения экипажа — словом, все то, без чего новая машина не будет надежной и… новой. Опытный самолет впервые поднимает в небо один летчик или экипаж. Это событие! Но оно никогда не произошло бы без «рядовой» работы. «Рядовой» — в кавычках. Работы — с большой буквы. Поединок с Ирвином Новый самолет нравился всем, хотя каждому по-своему. Пока еще он был на земле, рядом всегда было многолюдно. Понятно, что посторонних здесь не было, а свои наблюдали за рождением машины от самого начала до самого конца. Так что знакомство было вполне солидным. Но никто и упускал случая еще раз взглянуть на последнее детище конструкторского бюро, на его непривычные для глаза строгие формы. Вытянутый фюзеляж; острый, как игла, носовой конус; крошечные треугольные крылья — все это придавало самолету сходство с ракетой в походном положении — одной из тех, что можно увидеть на Красной площади во время парада. Испытывал ее Георгий Мосолов. Машина была удачной, послушно вела себя в воздухе. Скоро она прошла все рубежи, взятые ее предшественницами, а предела ее возможностям еще не было видно. Сколько работы было у летчика с этой машиной! Он уводил ее в ночь, топил в бездонной голубизне, прогонял сквозь вату облаков, заставлял повиноваться каждому своему желанию. Он доказал, что расчетные аэродинамические характеристики самолета не раскрывают всего того, что скрыто в его могучем организме. Он покладист, не капризен, отзывчив. Одним словом, хорош во всех отношениях. С таким дружить можно, полюбить его тоже можно. Но сантименты не в моде у испытателей, да и инженеры конструкторского бюро ждут от них не восторженных вздохов, а цифр и фактов. И тогда впервые появилась у Георгия дерзкая мысль: посягнуть на… Впрочем, это было пока только задумкой и о ней, кроме Георгия, еще никто не знал, хотя, как потом выяснилось, думали об этом многие. А Георгий продолжал «гонять площадки», испытывать самолет на перегрузки, на высотность. С каждым полетом крепло убеждение в реальности замысла, в огромных возможностях нового истребителя. — Да, на таком можно далеко шагнуть. Настоящий снаряд с крыльями, — говорил Георгий друзьям. Наконец, когда мысль окончательно созрела, решил поделиться ею с Седовым. Григорий Александрович встретил, как всегда, радушно. Но сразу понял: пришел Мосолов не в гости, его что-то волнует. Откровенно говоря, знал и что именно. Но виду не показал. Закурили. Несколько глубоких затяжек, несколько минут молчания. Они помогают сосредоточиться. Седов ждал, что скажет его молодой друг, не торопился начинать первым. А Георгий смотрел куда-то в сторону и тоже молчал. Так бывало не раз, когда предстоял серьезный разговор. Пауза явно затягивалась. И тогда Седов просто сказал: — Давай, Жора! — Думается мне, Григорий Александрович, с Ирвином пора потягаться. Что посоветуете? Они там такую шумиху вокруг своих самолетов поднимают, рекламируют «несравненную» американскую технику, что дальше ехать некуда. А ведь наша машина может дать больше. — Ясно. Теперь поподробнее. Но предупреждаю — задача не из легких. Мосолов и сам понимал это, понимал и как инженер и как летчик. Мировой рекорд, установленный американцем Ирвином на самолете Р-104А, равнялся 2259 километрам в час. Солидно! Седов умел разбираться в людях, понимать их с полуслова, угадывать по выражению лица, случайно оброненному слову тончайшие движения души, сложные человеческие чувства, настроения. А своего ученика он видел, как говорится, насквозь. Знал уже: этот не отступится. — Ладно. Скажу по секрету, что об этом разговор уже был у Артема Ивановича. Он тоже считает, что можно. Причем, как я понял, тебе и идти на рекорд. А совет мой таков: если уверен — доводи до конца. Только не спеши, продумай, взвесь, подсчитай. А теперь прикинем кое-что… Ну, скажем, разогнать машину не так уж сложно, она, судя по всему, потянет. Труднее будет выполнить жесткие условия рекордного полета. Ведь чем выше скорость, тем сложнее управление самолетом, а оно как раз должно быть исключительно точным. Да, Георгий и сам, конечно, знал, что по условиям Международной авиационной федерации (ФАИ) максимальную скорость нужно показать не вообще, а на дистанции от 15 до 25 километров. Это так называемая «мерная база», своего рода воздушная стометровка. По ней-то и должен «пробежать» самолет, как по натянутой струне. У нас в стране за мерную базу взято расстояние, равное 17 624 метрам. Его надо преодолеть дважды: туда и обратно. Потом вычисляется средняя скорость. Есть и другое условие для регистрации рекордного полета. Он должен проходить в своеобразном воздушном коридоре. Только в нем. Допустимое отклонение от оси в ту или другую сторону не должно превышать 2 километров, а по высоте — не более 100 метров. Это очень мало. Достаточно доли секунды, одного лишь мгновения при такой огромной скорости, чтобы нарушить условия полета. Тогда результаты не засчитываются. Были затруднения и другого характера, так сказать, чисто технические. Предстояла встреча с тепловым барьером — сильным нагревом самолета на такой скорости. Выдержит ли машина, не потеряет ли прочности металл обшивки именно тогда, когда она особенно нужна? Провести полную подготовку к такому полету одному человеку просто не под силу. Работы столько, что трудно передать. И Георгий был очень благодарен своему учителю, который охотно взялся ему помогать. Так начался этот трудный этап. После того как были представлены обоснованные предложения и они были приняты, к работе летчиков присоединились инженеры, механики. Сейчас они были похожи на врачей, обследующих пациента: тщательно проверяли каждый агрегат, каждый прибор, прощупывали и просматривали все в сложном организме стальной птицы, установили на ее борту специальное оборудование, которое должно фиксировать данные о том, как будет проходить полет. Не один тренировочный вылет совершил Мосолов накануне ответственного старта. Случалось, что прикидки, сделанные за письменным столом, в воздухе не подтверждались. Начинать сначала? Да, только так. Еще и еще раз проверялись расчеты, уточнялся график полета. И снова пробы в воздухе. Каждый новый вылет приближал к заветной цели. И вот все готово. Дело за стартом, а он откладывался со дня на день. Мешала непогода. Каждое утро над аэродромом нависали облака и клочья тумана. Холодный, порывистый ветер наволакивал их на верхушки деревьев, гнал на юг. Хмурое небо поливало дождем, от которого летное поле и стоянки самолетов тускло поблескивали огромными лужами. Георгий нервничал. Надо же, чтобы так не везло! Рассчитаны каждый метр, каждая секунда — и на тебе! Он уходил в летную комнату, чуть ли не ежечасно звонил дежурному синоптику и надоедал ему одним и тем же немногословным вопросом: — Ну как? А нужной погоды все не было. — Опять день впустую прошел, — сетовал летчик. — Потерпи, Жора, — успокаивал Григорий Александрович. — Сам понимаешь, в такую погоду можно установить любой рекорд, но об этом никто, кроме тебя, знать не будет. Ведь ФАИ на слово не поверит — нужны данные объективного контроля, в том числе и замеры с помощью наземных средств. А они сейчас слепы. — Понимаю, Григорий Александрович. Но ведь когда все готово, жалко и минуту потерять. Прошло несколько томительных дней. Ветер то разгонял, то снова нагонял тучи. Солнце лишь изредка пробивалось сквозь плотный облачный заслон. В разрывах голубели осколки неба. Казалось, оно тоже ждет. С аэродрома Георгий уезжал уже поздно. Хотелось дождаться точного прогноза на завтра. А оно, это завтра, все не приходило. — Ну, что там слышно? Какая погода? — спрашивал опять у синоптиков. — Без изменений, — следовал ответ. — Погода пять-ноль не в нашу пользу, — невесело констатировал ведущий инженер, который, казалось, больше самого Мосолова переживал этот, как он говорил, вынужденный прогул. — Плохая, словом, погода, — добавлял он с грустью. — Опять без галош гулять не пустят. Наконец 31 октября 1959 года разрешение на полет было получено. Серебристый Е-66, подобно ракете, промчался над аэродромом и унесся ввысь, оставив за собой прозрачный шлейф раскаленного газа. До мерной базы лететь недалеко. На большой скорости — считанные минуты. Но прежде чем начать разгон машины, Георгий должен был вывести самолет точно на заданный рубеж. Высоту 13 500 метров набрал быстро. Дальше летчика заводили с земли с помощью точнейших приборов. Они как бы прокладывали для него тропу в небе. Знакомый голос в наушниках передал, что надо взять чуть вправо — всего на несколько градусов. Георгий выполнил команду, одновременно разыскивая знакомый ориентир, по которому рассчитал выход к рубежу. Еще в тренировочных полетах он приметил на фоне пестрых квадратов узкую серебристую полоску с характерным изгибом. Излучина реки была отличным ориентиром для захода. Над ней требовалось лишь выполнить маневр — пролететь так, чтобы линия полета, если ее мысленно прочертить по земле, коснулась вершины изгиба. Отсюда и следовало начинать разгон. «В воздухе летчик является художником, и небо — его полотно. На земле он должен придерживаться кем-то ранее проложенных путей. Там ему не хватает третьего измерения. Оно только здесь». Так сказал кто-то из друзей. Формула правильна, но недостаточно полна. На истребителе летчик должен быть универсалом. Он один работает в полете за троих — за штурмана, за радиста, за пилота. И хотя современный самолет несет на себе множество приборов и автоматов, облегчающих труд летчика, ему приходится изрядно потрудиться. Особенно тогда, когда предстоит «ювелирная» работа. Георгий улыбнулся своим мыслям. Интересно устроен человек! Казалось бы, в такой момент он обязан думать только о рекорде, а в голову лезут всякие воспоминания, сравнения. Летчик-художник! Летчик-универсал! Смешно!.. А земля корректирует полет. С пункта управления передали, что до мерной базы осталось 120. Каждый из этих 120 километров должен дать ожидаемый, совершенно определенный прирост скорости. И самолет летел все быстрее и быстрее, поглощая пространство. Стрелка указателя скорости уже подошла к цифре 2000. «Ага! Теперь уже близко. Нажми!» — подбадривал летчик сам себя. Самолет вел себя отлично. Значит, можно выжимать еще! До предела напряжены нервы, зрение, слух. Уж очень велик в таком полете объем работы: и строгое выдерживание режима, и ориентировка, и радиопереговоры с землей. В поле зрения летчика — десятки приборов, и все их показания должны соответствовать заданным, на каждое отклонение стрелок нужно немедленно и правильно реагировать. «Интересно, о чем думал в такой же момент Ирвин?» Додумать до конца Мосолов не успел. Размышления прервала команде с земли: — Режим! Это означало, что самолет пересек границу мерной базы. Теперь — только приборы! И спокойствие, если оно возможно в такой момент. А на земле волновались и ждали. Операторы едва успевали отсчитывать квадраты, которые проходил крылатый управляемый снаряд, перед тем как влететь в «мишень». Георгий видел, как стрелка указателя скорости пересекла заветное деление. Самолет не только оставил позади звуковой барьер, но и сделал как бы два шага за него. И снова команда: — Конец режима! Коридор пройден. На это потребовалось всего 26 секунд. Если 17 642 разделить на 26 и умножить на 3,6, то получится скорость в километрах в час. Это нетрудно прикинуть в уме — не зря же он «грыз» математику. Получилось, что скорость вдвое превысила звуковую. Рекорд американского летчика еще существовал в таблице ФАИ, а здесь, в подмосковном небе, его наполовину уже не было. Вторая половина была в руках летчика и спортивных комиссаров, которые потом тщательно проверят все данные и дадут заключение: все ли условия полета выполнены в соответствии с нормативами ФАИ. А полет еще не кончился. Перед вторым заходом Георгий погасил скорость, развернул самолет, вывел его на заданный курс и снова начал разгон. Кажется, что и пробыл-то он в воздухе считанные минуты, но теперь каждый десяток километров давался с большим напряжением. На лице выступили капельки пота. Кислород сушил и без того пересохшее горло. Если прикоснуться ладонью к остекленению фонаря кабины, можно обжечься, словно о подошву утюга. А ведь это — внутренняя стенка. Тепло сюда проходит сквозь многосантиметровую толщу специального бронестекла. Вот что такое тепловой барьер… Голос руководителя полетов вновь сообщил о конце режима. Теперь можно было сбросить обороты, чуть расслабить мускулы, вдохнуть полной грудью кислород и идти на посадку. Там, внизу, его ждали друзья. Первым к самолету подбежал механик. Еще издали было видно, как сияло его лицо. — Молодчина! Отлично подготовил самолет, — сказал Георгий в ответ на поздравления. — А с выводами подождем. В глазах механика вдруг застыло удивление. Это совсем не тот самолет, который он готовил к полету. Сейчас его не узнать. Куда исчез глянец, откуда взялся какой-то тусклый иней на передних кромках крыльев? Машина словно спеклась в горниле теплового барьера. — Поседел друг, — ласково заметил о самолете Георгий. — Но испытание-то ведь выдержал: за два барьера — звуковой и тепловой — заглянул. Не машина, а мечта для летчика-истребителя. Ни один стервятник от нее не уйдет. Вскоре сообщили, что приборы спортивных комиссаров точно зафиксировали скорость каждого захода. Среднее ее значение 2388 километров в час. А в одном из проходов через мерную базу самолет развил скорость 2504 километра в час! Рядом с космосом Телефонный звонок нарушил ход совещания. Генеральный конструктор снял трубку. Звонили из Комитета по авиационной технике. Разговор, по-видимому, предстоял важный и продолжительный, поэтому Артем Иванович объявил перерыв. Люди выходили в приемную, дымили папиросами и то, что не успели еще высказать, горячо обсуждали сейчас. Георгий тоже хотел было выйти немного размяться, но Генеральный указал ему глазами на стул: подожди, мол, освобожусь — поговорим. Когда трубка легла на аппарат, Артем Иванович сделался вдруг очень серьезным. — Изучил я, Георгий Константинович, результаты ваших последних полетов на высоту, и мне показалось, что машина еще далеко не исчерпала своих возможностей. Смотрите… Генеральный конструктор раскрыл бювар, начертил на листе бумаги схему, набросал несколько цифр… Конструктор и летчик-испытатель склонились над бумагой. Через несколько минут на ней уже трудно было найти первый график, на него легли еще несколько причудливых кривых. — Мне кажется, — продолжал Артем Иванович, — что вот этот режим, — острие карандаша коснулось одной из линий, — больше соответствует возможностям самолета в свете того, что мы о нем знаем сейчас. Впрочем, разговор этот считайте предварительным. Сейчас будем продолжать совещание. А вы подумайте и доложите свои соображения. Неделю спустя Мосолов пришел к Генеральному конструктору и немного торжественно сказал: — Если использовать новый график, то можно побить и мировой рекорд высоты. Вот расчеты… Артем Иванович взял протянутую ему летчиком толстую рабочую тетрадь, жестом пригласил его сесть и углубился в чтение записей, изредка делая на полях карандашные пометки. Потом сказал: — Все в общем правильно. Заканчивайте программу с прицелом на такой полет. Желаю удачи! Снова расчеты, прикидки, проверки в воздухе, иногда споры с друзьями — споры, конечно, деловые, которые помогали искать и находить ответы на самые сложные вопросы. Разработали график полета. На бумаге все выглядело крайне простым. Но на самом деле, чтобы воплотить замысел в жизнь, нужны были ювелирная точность, опыт и мастерство. История авиации — это история борьбы за высоту, скорость, дальность и грузоподъемность. Из советских летчиков первым рекорд высоты установил Владимир Константинович Коккинаки. Потом в 1948 году англичанин Д. Кеннингхэм на реактивном самолете «Вампир» поднялся на 18 119 метров. В 1953 году его соотечественник В. Гибб на «Канберре» улучшил этот результат более чем на 1000 метров, а два года спустя на том же самолете Гибб достиг высоты 20 083 метра. В 1957 году М. Рендруп и В. Ширлей поднялись на 21 430 метров. Наконец, в мае 1958 года американец Г. Джонсон на реактивном истребителе «Локхид Р-104» достиг высоты 27 811 метров. Чуть больше года продержался этот результат в таблицах рекордов ФАИ. 14 июля 1959 года Владимир Ильюшин перешагнул американский рубеж. Ему удалось подняться на огромную высоту — 28 852 метра. А затем американцы снова вырвались вперед в этом соревновании «верхолазов». Испытывая новый самолет в воздухе, Мосолов уже сознательно готовил его и себя к штурму небывалой высоты. Предстояло взять тридцатикилометровый рубеж. Теперь Георгий изучал «характер» машины с дальним прицелом, прислушивался, присматривался к нему, словно к живому организму, внутри которого проходили не километры проводов, а чувствительные нервы, передававшие стальной птице и настроение и желание летчика. — Человек создал, он и летать научит, — любил повторять Георгий. В пятый, десятый, пятнадцатый раз он поднимал самолет. От полета к полету машину все больше доводили, устраняли мелкие дефекты, кое-что добавляли, кое-что убирали. А летчик упорно загонял ее все выше и выше. И даже в первых испытательных полетах ему удавалось подниматься туда, где еще не был ни один летчик мира. Домой возвращался поздно, усталый, но никогда не грустил, с его приходом квартира наполнялась шутками, смехом. Если сын еще не спал, они резвились на диване. Маленький Жорка трепал большого за волосы, забирался на плечи, донимал вопросами, рассказывал, как он с мамой ходил к врачу и не плакал, когда тот колол его длинной иголкой. …Испытания проводились в любую погоду. Пробив облачность, летчик вводил машину в крутой набор высоты. Оборот за оборотом стрелка высотомера отсчитывала тысячи метров: 10, 15, 17, 19, 20… Где-то далеко внизу, закрытая ватой облаков, оставалась земля. А на огромной высоте, в стратосфере, самолет окутывало темно-фиолетовое марево. За бортом — минус 60 градусов, разреженный воздух, почти нет кислорода, а Георгий превосходно чувствовал себя в наглухо, как говорят моряки, задраенной герметической кабине. Высотный костюм — своего рода скафандр, обычная одежда современного летчика — обеспечивал нормальные условия для работы, гарантировал надежную защиту организма от вредного воздействия больших глубин «пятого океана». …Машина продолжала набирать высоту. Стрелка высотомера описала еще несколько оборотов. Самолет вышел на заданный эшелон. Георгий и его друзья не раз бывали тут. Это была громадная высота. Но она давно стала для них обжитой, привычной. Скоро он заберется еще выше. Кто-то пошутил, что «сверхрезультаты» получают на рассвете. В общем-то чаще всего так оно и бывает. Высоту самолета замеряют с земли специальными приборами — кинотеодолитами. Чтобы они надежнее могли «схватить» самолет, испытания на высотность проводят, как правило, до восхода солнца. На небе яркой кометой проносится самолет, озаренный лучами еще не взошедшего для землян солнца. Прошло шестнадцать дней после космического рейса Юрия Гагарина. 28 апреля Георгий проснулся, как всегда, рано. Долго ходил по комнате, то и дело поглядывая на постепенно светлеющий квадрат окна. Остановился около спящего Жорки, наклонился и тихонько, чтобы не разбудить, поцеловал сына. — Спи, карапуз… О чем думал в то утро Георгий? Тревожился ли, волновался ли? Об этом никто не знает. Сам он неохотно говорит о сокровенном. Но предположить можно. Конечно, думал о предстоящем полете, о том, что он увидит там, на пороге космоса, в который уже вступил советский человек. Покорится ли его самолету столь огромная высота? Георгию вспомнилось, как Жорик спросил его однажды: — Пап, а пап, ты быстро-быстро летаешь? — Да, сынок, быстро. — И высоко? — Бывает, и высоко. — А тебе не страшно, папа? — Когда как. Бывает и страшно. …Маленький Жорка чмокнул во сне губами и перевернулся на другой бок. Он ничего не знал. Он спал крепко и беззаботно, как спят на рассвете все дети мира. Но не спала жена Георгия — Галина Петровна. Она уже заметила, что муж последнее время живет той двойственной жизнью, которая предшествует обычно какому-то важному событию в его работе. Та, что проходила у нее на глазах, дома, была по-прежнему проста, понятна, видна как на ладошке. Вторая же, связанная с полетами, с телефонными переговорами чуть ли не по часу, тревожила неизвестностью. Галина Петровна знала, что если Георгий так поглощен чем-то, то предстоит не рядовое событие, а что-то особенное, быть может, связанное с большим риском. Когда друзья Георгия вечерами собирались у него и вели горячие споры, пересыпанные только им понятными терминами, Галина Петровна искала в этих словах опасность. Вот и сейчас, наблюдая за мужем, она подумала: «Неспроста он крутится около сына. Наверное, то, о чем думал и к чему так долго стремился, произойдет сегодня…» Сердце забилось часто-часто. Так и не научилась она за годы совместной жизни спокойно провожать мужа. Она никогда не спрашивала, что и как. Не принято перед полетом задавать лишние вопросы. «Если можно — скажет сам. Если молчит — значит, так надо, так положено по законам его службы». Галина Петровна налила мужу черный кофе и присела рядом за стол. Стараясь скрыть волнение, напомнила: — Ты не забыл, что сегодня мы должны ехать на праздник в Киев? Георгий крепко обнял жену за плечи. — Выше нос, Галка, буду дома вовремя! Можешь заказывать билеты. А теперь бегу! Последние приготовления. С инженерами-аэродинамиками уточнен (в который раз!) график полета. Все должно быть выдержано с абсолютной точностью. За самолетом будут следить локаторы, кинотеодолиты. Сотни людей будут ждать и надеяться на высокий результат испытания. Подвести нельзя. В нарушение традиции Георгий стартовал вечером, когда метеорологические условия оказались наиболее подходящими для выполнения задания. Стрелки хронометра показывали 17 часов 12 минут московского времени. Знакомый уже самолет с коротким треугольным крылом и одним турбореактивным двигателем. Те же приборы, та же ручка управления. Изменился только наряд летчика. Сегодня он был одет в новый скафандр — почти копию скафандра космонавта. Сходство не случайное. Ведь и на той высоте, куда держал путь Мосолов, давление составляет всего лишь полпроцента от атмосферного. Могучие реактивные силы легко оторвали самолет от бетонных плит взлетной полосы, и секунды спустя машина словно растаяла в чистом небе. Преодолен звуковой барьер. Скорость все растет. Самолет так и рвется вверх, но испытатель должен вывести его на базу. Когда самолет вошел в район, который контролировался кинотеодолитными станциями, земля скомандовала: — Режим! Теперь можно начинать. «Здравствуй, бездонный „пятый океан“!» Томительно потянулись секунды. «Черт возьми, летит самолет или плывет?» Ни то, ни другое. Скорее всего пронизывает пространство, таранит высоту. — Я — Стрела! Высота — двадцать пять тысяч. Продолжаю набор. Пока еще главное — тяга двигателя. Как бы чувствуя его силу, самолет поднимался все выше и выше. Глаза летчика впились в приборы. Стрелки высотомера замедляли бег по кругу. Но они еще жили, еще стремились к какому-то своему пределу. А самолет упорно пробивался вверх. Казалось, что он по бесконечной лестнице взбирается в небо. Ступенька, еще ступенька, еще… Высотомер отсчитал 32 километра. Это рекорд американца Джо Джордана. — Я — Стрела! Я — Стрела! Высота — тридцать четыре тысячи двести. Снова пауза. Значит, самолет еще не достиг предела, еще борется с силой земного тяготения в своем баллистическом полете. Да, самолет еще уносился к звездам, но каждая новая сотня метров уже давалась ему с большим трудом. Летчику — тоже. Ведь машина сейчас была неуправляемой. Законы аэродинамики потеряли свою силу, рули стали неэффективными, двигатель — бесполезным. Самолет летел по инерции. «Баллистика!» — говорят ученые. Да, это она. Баллистика — это закон инерционного полета, по которому летят артиллерийские снаряды и космические ракеты. Но эта крылатая машина подчинялась еще и законам мужества, бесстрашия, упорства советского человека. Там, на 34 тысячах метров, практически не было кислорода. Человек в тех условиях, не имея специальной защиты, прожил бы лишь секунду. Даже не секунду, а только доли ее! Но Мосолову об этом можно было не думать. О его безопасности позаботились те, кто остался на земле. Они ждали его, волновались и верили в победу. …Самолет все набирал высоту. Небо быстро меняло окраску: голубое, синее, фиолетовое, черное… Вспомнились стихи: Люблю, когда до самых звезд Плывет веселый гул мотора… Сейчас были только черное небо и… тишина, безмолвие вселенной. Георгий вывел свой самолет на порог космоса! Юрий Гагарин за 108 минут облетел Землю. Космонавт жил и работал в невесомости. Мосолов тоже. Машина скользила по изогнутой траектории, и все это время летчик находился в невесомости, хотя ему сейчас было не до анализа ощущений. Это придет потом, на земле, дома. А в эти долгие секунды вложил он без остатка всю свою волю и умение. А машина была уже на излете, неумолимо приближалась к потолку. Скорость набора быстро падала. Стрелка высотомера ползла почти неуловимо, как минутная стрелка часов. Потом замерла. Все! В самой верхней точке этой большой дуги, по которой самолет-снаряд совершил свой путь, он задержался на мгновение, плавно опустил свой нос и начал оседать вниз. — Иду на посадку. Машина устойчива. На борту порядок! Эти слова он передал оттуда, с кульминационной точки полета. 34 714 метров! Таким стал абсолютный мировой рекорд высоты. Но у Мосолова не было времени думать, установлен ли новый рекорд, хотя он хорошо видел показания высотомера. Только потом, на земле, по показанию контрольных приборов было определено, что рекорд есть. — Я знал, что вы добьетесь успеха. Для этого у вас было достаточно настойчивости, да и самолет вы знаете отлично, — сказал Мосолову Генеральный конструктор после полета. — Спасибо за машину, — ответил летчик. — Это она. Я только управлял ею… Георгию было приятно сознавать, что он справился с еще одним ответственным заданием. Но еще больше он гордился успехами коллектива, в котором работал. Все вместе они и внесли вклад в прогресс авиации. Впервые в истории самолет достиг таких высот. В тот же вечер светлая «Волга» мчалась по загородному шоссе. За рулем сидел человек в гражданском костюме, с Золотой Звездой Героя Советского Союза на левом лацкане пиджака. Этой высокой наградой страна еще год назад отметила мужество и героизм летчика, его работу, его заслуги перед авиацией. Веселые глаза водителя следили за бежавшей навстречу дорогой. Он, улыбаясь, время от времени поглядывал на сидящего рядом парнишку, на Жорку. Тот, как всегда, задавал отцу вопросы: — Пап, а пап, ты долго поднимался в космос? — Дольше спускался, сынок. — А тебе не страшно было в космосе, папа? Галина Петровна гладит мягкой ладонью голову сына, тихо говорит: — Не мешай папе, он сегодня очень устал. — Вот и неправда, — звонко и весело говорит Георгий Константинович. — Я сегодня счастлив, а счастливые не только часов, но и усталости не замечают. Облака остаются внизу Человек штурмует небо. С каждым годом он посылает в «пятый океан» все более совершенные крылатые корабли. Таблица мировых рекордов — яркая летопись этого штурма. Количество авиационных рекордов в таблицах ФАИ превысило четыреста. Но лишь четыре из этих четырехсот носят титул — абсолютный. Это абсолютная скорость, абсолютная высота, абсолютная дальность, а также максимальная скорость, достигнутая на стокилометровом замкнутом маршруте. В истории авиации зафиксирован уникальный случай, когда один человек владел одновременно двумя абсолютными рекордами — скорости и высоты. Это сделал Георгий Мосолов. …Еще один новый самолет — Е-166. Крылатая машина отличалась особым совершенством аэродинамических форм, имела невиданно мощный двигатель. С земли с восхищением следили, как оставляла она на небе огненные росчерки. Георгий Мосолов уже «обживал» эту машину: прежде чем отправиться в полет, часами просиживал в кабине самолета. Там не было пустующего места. Ее до отказа заполнили приборы, рукоятки, тумблеры, сигнальные устройства, кнопки… Сколько приборов, секторов, сигнальных устройств на современном самолете? Если назовете двадцать или тридцать, ошибетесь наверняка. Если пересчитать все, за чем должен следить, на что реагировать, что нажимать, поворачивать или переключать летчик, — это составит 200–300 объектов. Вот каков он, современный самолет! И тем не менее в кабине должно быть по-своему уютно. Именно — по-своему! Первые испытания самолета проходили успешно. Начались полеты по кругу, потом в зону. С каждым вылетом увеличивались высота и скорость, росли перегрузки. В отчетах неизменно появлялась скупая фраза: «Полет прошел нормально…» В один из вечеров Георгий приехал домой раньше обычного. Галины Петровны и Жорки не было. Походил по пустой квартире, согрел кофе, прогнал из конца в конец стрелку настройки приемника и, не найдя ничего интересного, лег отдыхать. Оставил записку. Просил разбудить его в половине третьего утра. Проснулся сам. То ли просто не спалось, то ли разбудил свет настольной лампы. Полежал немного, раздумывая о предстоящем полете. За несколько минут мысленно уже слетал на высоту. Настроение приподнялось. Они выпили по чашке крепкого черного кофе. Другого Георгий не признавал. Потом Галина Петровна, как всегда, проводила мужа до двери. Еще накануне синоптики предсказывали низкую облачность, дождь. К счастью, прогноз не оправдался. Из стартового домика Георгий вышел в высотном костюме и в обычных кирзовых сапогах. Кирзовые сапоги на ногах испытателя! Это могло показаться необычным. Но Мосолов всегда летал в них, обычных солдатских сапогах с широкими, чуть потертыми на изгибах голенищами. Талисман? Нет. Просто привычка. Удобство, если хотите. «Мосоловские сапоги», как порой называли их, были легендарными. Про них шутники сочинили немало смешных историй. Кто-то даже предложил поместить сапоги в авиационный музей, как историческую реликвию современности: — Шутка ли, эти сапоги летали быстрее и выше всех. Уникум! Мосолов не обижался. Пусть посмеиваются. — Жора, поспеши! Это звал инженер Константин Васильченко — душа предстоящего полета и его научный руководитель. Георгий поднялся по стремянке в кабину, застегнул поясной и плечевые ремни, а инженер все еще торопливо давал последние напутствия. — Я вижу, ты всегда больше меня волнуешься. Так нельзя, ведь надо беречь нервы, — дружески заметил Мосолов. — Все будет как задумано. Запуск! Гул двигателя перешел в оглушительный грохот. — Ну, Жора, счастливо! — крикнул инженер. И хотя его слов летчик не услышал, он согласно кивнул головой — знал, чего именно желают в таких случаях. Убраны из-под колес колодки, отпущены тормоза. Самолет покатился по дорожке, а затем ринулся вперед. Опытнейшие специалисты рассчитали, вычертили, проанализировали то, что называется режимом полета. Это короткое понятие вмещает в себя и учитывает и аэродинамику, и сопротивление материалов, и мощность двигателя, и метеорологические условия. Инженеры и ученые все продумали, взвесили, убедились заранее в возможностях нового самолета. Подтвердить их на практике должен один — летчик. …Самолет набирал высоту. Вот уже 14 300 метров. Стоп! Теперь нужно без промаха выйти к мерной базе. Размеры ее остались прежними, а вот скорость должна увеличиться. Выдержать заданный маршрут по земным ориентирам на этот раз труднее. Поэтому весь путь к мерной базе разбит на условные квадраты. Точнейшие приборы вновь ведут летчика. С земли корректируют полет, подсказывают, куда и насколько подвернуть, какой пройден квадрат. — Третий. — Четвертый. — Пятый… А всего их двадцать. Скорость уже превысила звуковую. Почти в три раза! На такой скорости самолет светился голубым пламенем. Это от нагрева. Если бы воздух, поступающий в кабину, предварительно не охлаждался, летчик сгорел бы: 300 градусов — не шутка! Но все продумано, в кабине привычные, комфортабельные условия. Георгий проводил самолет над мерной базой. Туда и обратно. — База! — Конец режима! — До разворота пятнадцать… десять… пять… Разворот! И снова: — База!.. Голос в наушниках Георгию знаком. Это все тот же оператор Олег Щепетин с командного пункта. «Достается ребятам. Наверное, легче пролететь по коридору, чем зафиксировать все параметры полета с земли», — улыбается про себя Георгий. Но отвлекаться нельзя. — Понял… Понял! — торопливо и односложно звучит в динамике голос летчика. Подробнее отвечать некогда. В 1959-м Георгий Мосолов прошел мерную базу за 26 секунд. Спустя годы удалось сбросить всего лишь три секунды. Три короткие секунды! Но это очень много. Это победа над временем. В переводе на язык скорости это 2681 километр в час — новый абсолютный рекорд, на 93 километра превышающий достижение американца Р. Робинсона. А в одном из пролетов мерной базы была зарегистрирована фантастическая для такого самолета скорость — более 3 тысяч (3000!) километров в час. А через несколько дней журналисты атаковали Мосолова, расспрашивали о подробностях полета, об ощущениях и переживаниях в воздухе. Вспыхивали блицы фоторепортеров, щелкали затворы аппаратов. Корреспонденты торопливо записывали ответы и вместе с другими дарили цветы. А летчик был немногословен: — Это обычное испытание на скорость… Рекорд? Он принадлежит не мне, а всему нашему коллективу. Одному тут ничего не сделать. Его установили и те, кто создал эту замечательную машину, и те, кто готовил ее к полету. Разыщите… — Он назвал имена многих людей и добавил: — Они вам больше, чем я, расскажут. Они больше знают… Он не кривил душой. Ему хотелось обнять всех друзей сразу и низко поклониться тем, кто научил его претворять в жизнь самые дерзкие мечты. Он твой, небо! Испытатель… В век завоевания человеком космоса эта профессия перестала быть в диковинку. Мужественные и смелые, прокладывающие пути новому есть не только в нашей стране. Испытывают самолеты и в капиталистических государствах. Только судьбы у людей разные… Вот новелла-завещание американского пилота Джимми Коллинза. Она правдиво передает мысли и чувства человека, который летал сначала в поисках красоты, а затем в поисках хлеба насущного. Она мужественна и лирична, откровенна и цельна, как человек, который это написал. Начинается так: «Я мертв». А дальше что? «У меня была мечта… Я не могу вам сказать, в чем она заключалась. Могу только сказать, что желание летать было одним из ее проявлений. Так было с тех пор, как я себя помню. Когда я стал старше, я почувствовал это сильнее. Такой большой мечте, такой сильной страсти нельзя противостоять. И вот я стал летать. Я помню эту мечту в дни моих первых полетов. Я помню вспышку славы, и как ее сияние озарило мир и мою сверкающую молодость. Мечта творила меня. Она сотворила мою жизнь. Человек живет не одним лишь хлебом. Не может так жить. Его мечты и видения поддерживают его. Но приблизились злые дни. Блеск померк, и выступили будничные краски. Честолюбие, деньги. Любовь, и забота, и тревоги… Кроме того, я стал старше, и в мире наступили тяжелые времена. Наконец, настало время, когда хлеб значил для меня больше, чем полет, и деньги стали для меня ценностью. Да, деньги стали для меня ценностью, а они предложили мне деньги. Но и здесь еще жил слабый отблеск глубокой, сильной мечты. Самолет был прекрасен. Его серебряные крылья сверкали на солнце. Его мотор пел могучую песню, поднимая меня ввысь. А потом… Вниз. Вниз мы ринулись с голубых высот. Прямо вниз. Быстрее. Все быстрее и быстрее. Испытывая свои силы в пикирующем полете. Страх? Да, я стал старше. И теперь этот скорбный страх. В нем значение и мужество. Но и сейчас еще его затмевает меркнущее сияние старой мечты. Вниз. Вниз. Рев несущейся стали и сверкающие проблески… Ломаются крылья. Слишком хрупкие крылья!.. Холодный, но еще вибрирующий фюзеляж был последней вещью, которой касалось мое теплое, живое тело. Протяжный рев мотора в пикирующем полете при ударе о землю превратился в страшный грохот. Это была моя песня смерти. Теперь я мертв…» Это завещание было написано перед полетом, после которого Джимми Коллинз намеревался распрощаться с работой летчика-испытателя. Он согласился провести последнее испытание потому, что ему нужны были деньги. За них и из-за них он погиб. Георгий тоже не раз рисковал. Только не из-за денег, а из любви к Родине, к авиации. Такова она, профессия испытателя. В каждом его полете на новой машине существует граница безопасности, до которой можно дойти. Но порой случается так, что летчик «перешагивает» границу, заступает за опасную черту. Зачем? Это сложный вопрос. Вспомните врача, который идет на помощь тяжело больному, рискуя погибнуть от страшной инфекции. Или сапера, который ищет и обезвреживает смертоносный заряд, вирусолога, который на себе испытывает новую вакцину… Все они действуют по одному закону — ради жизни на земле. Летчик-испытатель тоже. Смелость? Мужество? Риск? Этих слов нет в лексиконе летчиков-испытателей. Вы их никогда не услышите от Мосолова и его товарищей. Они стали само собой разумеющимися в профессии этих людей. Для них эти понятия не имеют других измерений, кроме как добросовестность, ответственность, долг… В этом — характер советских покорителей неба. …Страна сделала все, чтобы поставить Георгия на ноги, его лечили лучшие врачи, рядом с ним постоянно находились его товарищи. И только небо оставалось далеким и равнодушным. Казалось бы, все, прощай, «пятый океан»! Надо переходить на наземную работу. Но нет, не таков он, Георгий Мосолов! Ни разу даже в самые трудные минуты не пожалел он, что связал свою судьбу с авиацией. И ничто в жизни не могло затмить мечту о полете. Сегодня его снова трудно застать дома. Голоса в телефонной трубке Галины Петровны и Жоры, который уже учится в школе, отвечают, что он на работе и будет поздно. Возвращаясь поздно вечером домой, он, как бы извиняясь, говорит жене и сыну: — Так много нового и интересного, столько хочется узнать и сделать, что дня не хватает. Отдых подождет, а время — нет! Да, он дорожит каждой минутой. Ему надо многое успеть. Он готовится к летной медицинской комиссии. Он хочет снова летать. Он должен летать. Он будет к этому стремиться. Такая цель у летчика-испытателя полковника Георгия Константиновича Мосолова — Героя Советского Союза. * * * «Надо мечтать!» — писал Владимир Ильич Ленин. Эту вдохновенную заповедь, как эстафету, передали нам отцы. Наши дети передадут ее своим. Георгию Мосолову иногда кажется, что эти слова запомнились ему с самого мальчишества, с той поры, когда из лагеря Шмидта радировал Кренкель: «Все в порядке!», когда тень крыльев чкаловского АНТ-25 пробежала по необитаемым льдам Арктики через полюс в Америку; когда Владимир Коккинаки поднял рабочий потолок нашего неба до стратосферных высот. Сегодня те, кто еще сидит за партой, мечтают о космосе, о полете по сверхдальним трассам, о посадке на Луне, Марсе, Венере. Их мысли устремлены к звездам. Они хотят стать капитанами космических кораблей. Им уже мало нашего «земного» неба. Подавай черно-фиолетовую глубину Бесконечности. Но ведь и космические лайнеры перед стартом на дальние планеты будут проходить испытания; освоение космоса будет зависеть от содружества авиации и космонавтики. И разве не позавидуешь тем людям, которые первыми из первых садятся за штурвал нового летательного аппарата? У них неумирающая профессия. Важная и нужная. Опасная и благородная. Их называют испытателями. Каждый полет на новом самолете — еще один шаг вперед в развитии авиации. И те, кто делает эти шаги, видят над собой небо таким, каким его никто не видит с земли. Они — подлинные герои, прокладывающие пути новой авиационной технике.